– И это говорит монах! – Галина театрально, с надрывом расхохоталась. – Хотя какой ты монах? Нарушил, предал все, что только можно и нельзя, и не боишься ни земного суда, ни небесного. И не тебе ли, оборотню, очень комфортно воровать у лузерш-то, пиявка ты ненасытная?! – Галина неожиданно сменила тон на участливо-елейный. – Не о детках ведь печешься, а о себе, ненаглядном. Весеннюю коллекцию Армани уже изучил? Машину сменить когда планируешь, к осени? Или лучше ремонт в квартире сожительницы своей сисястой сделать? Лживый, лживый от начала до конца человечишка! Оборотень, бес!! – Галина закричала в полный голос, и Иову пришлось вновь зажимать ей рот и душить в объятиях.
– Но больше я не позволю тебе этого! – вырываясь от него, шипела монашка. – Нет! Лавку вашу подпольную с Евгенией я еще могла бы утаивать, но убийство. Не-ет! Такой грех я покрывать не буду. Я уничтожу тебя, растопчу! Ответишь за каждую мою слезинку, за все, что ты сделал со мной! Оставь меня, оставь, бес! – Галина рванулась из рук Иова, который от неожиданности выпустил ее и крикнул, забыв осторожность:
– Что ты несешь, какое убийство? Как тебе в голову…
– Сегодня же все расскажу следователю про банку, сегодня же! Ненавижу, ненавижу тебя, проклятого! – И Галина помчалась к южной стене, в направлении огородов и скотного двора.
– А и плевать! И пусть… – с отчаянием сказал монах ей вслед. Хлопнули двери, взвизгнули шины, и машина рванула с места в сторону монастырских ворот. Впрочем, Люша уже не следила за ней, а в каком-то тупом оцепенении сползла на откинутое кресло, закуталась в одеяло и неподвижно сидела, уставившись во все отчетливей прорисовывающуюся с каждой минутой стену монастыря, пока совсем не рассвело.
«Что же это я разнюнилась? Ведь Галине грозит опасность! Этот мнимый монашек, похоже, на все способен! Какая же я дура!» – Люша выскочила из машины, по-послушнически закрыв лоб и щеки, повязала платок – укладка буйных кудрей сегодня в планы явно не входила – и помчалась в монастырь.
Влетев в храм и стараясь не замечать осуждающие взгляды молящихся, она подскочила к Светке и категорично выволокла упирающуюся подругу на улицу.
– Вопрос жизни и смерти! Все объяснения потом! Где сестра Галина? – Она не давала рта раскрыть подруге, пытавшейся что-то спросить. – Говорю же, все потом! Ей угрожает опасность, я случайно услышала чудовищный разговор. Что ты стоишь, Света, Галину надо спасать!
В поисках Галины заметалась Светка, потом подключили Нину и Капитолину. Телефон у Ганны не отвечал. Первым делом, конечно, пошли на скотный двор. Коровы были подоены, телята накормлены, в коровнике чисто, но буренки мычали, не понимая, почему их не ведут на выпас. Алевтина, которая помогала на скотном сегодня, разводила руками, тараторила в своей манере, что ничего не знает, думала, Галя на службе, или у матушки, или приболела. После чего Капа с Ниной решительно вошли в келью Галины, которую та делила со старенькой парализованной монахиней Феодорой. Оказывается, Галина добровольно вызвалась ухаживать за любимой сестрой, которую все годы, что находилась тут, почитала, как родную мать. Люша не входила в келью, это было не положено мирским, но, даже стоя в коридоре, она ощущала резкий, кислый запах старого, доживающего последние дни лежачего больного. «За что ей все это? Красавице, сильной духом, неглупой женщине?» – сердце Люши разрывалось от сострадания к «восточной царице», от тревоги за нее.
Мать Феодора, мыча, пыталась что-то показать сестрам, указывая левой, подвижной рукой под кровать Галины. Нина приподняла плед, встала на колени и сунула голову под кровать
– Ясно! Нет дорожной сумки. В ней она хранила паспорт и кошелек. – И, обращаясь к матери Феодоре, прокричала: – Матушка, паспорт Галя где хранила? В чемодане? Вот здесь, под кроватью?!
Феодора закивала, и из ее глаз полились беззвучные слезы. Капитолина подошла к матушке, поправила одеяло, заправив под него руки болящей:
– Она кормила тебя? А памперс меняла? – Старенькая монахиня утвердительно кивнула. Нина с Капитолиной переглянулись и молча вышли из кельи.
– Ну что ж, Юля, пойдемте в лавку, все расскажете подробно, – сказала Нина.
Когда Люша закончила почти дословный пересказ подслушанного разговора, мать Капитолина, сорвав с лица очки, закрыла лицо руками и выскочила из лавки.
– Еще одна жертва рокового Иова, – махнула обреченно рукой Нина.
– Как! И с ней?
– Да нет, что вы. Не демонизируйте уж вы его. Она влюблена, все борется с собой, а он знать ничего не знает. Да конечно же, безумие – молодого священника назначать в женский монастырь служить! – как-то очень по-мирски сказала мать Нина.
– А кто ж его назначил? И вообще, к какому монастырю он приписан?
– Владыка, кто ж еще? Ну, и матушка Иова жалует, обаяшку. А приписан он вообще не к нашей епархии, служил Бог знает где, то ли на Востоке, то ли в Азии, не знаю. С мешком денег сюда, к владыке, лет десять назад приехал: мать у него тяжело болела – диабет. Жила в Ноздрях. Года два назад ее отпевали в нашем храме. А вообще-то, грех на душу беру, ничего я толком не знаю. И монахини, и послушницы, тут многие по нему с ума сходили. Про Галину мы догадывались, конечно. От них, когда рядом стояли, искры летели, но ничего конкретного мы не знали. А уж про детей, про лавку?! Я сейчас еду с Евгенией в Москву – вот все сама из нее и вытрясу! Не вздумайте говорить матушке, это пока не нужно, а вот следователю я позвоню, хотя ни минуты не верю, что Иов – убийца. И Галине он, конечно, ничего сделать не мог. С сестринского молебна из храма не выходил и сейчас литургию служит. Ох, Господи, помилуй…
Когда Люша вошла в храм, служба подходила к концу. На амвон вышел старенький длиннобородый дьякон. Помолившись лицом к алтарю, он повернулся к молящимся, воздел руку с орарем.
– Отче наш! – дребезжащий голосок потонул в стройном хоре сестер, подхвативших слова главной христианской молитвы. Когда Иов вышел на амвон причащать, Люша чуть не охнула в голос, так ужасно монах выглядел. Мертвенно-бледное, осунувшееся лицо, в отекших, сузившихся глазах слезы, волосы в беспорядке падают на плечи, руки с чашей дрожат. Он читал молитву тихим голосом, едва слышно. От былого лоска и самодовольства не осталось и следа. Это был несчастный, раздавленный человек: не очень молодой и не очень привлекательный.
Вместо проповеди он сказал, глядя вверх, в купол:
– Господи, милосердный Отец, прости нам беззакония наши!
Когда монах вышел из алтаря после службы и направился к выходу, Люша бросилась ему наперерез:
– Батюшка, мне необходимо вам сказать…
Иов болезненно скривился:
– Это не может подождать?
– Вряд ли, потому что речь о матери Галине.
Священник с ужасом посмотрел на Люшу, жестом показал следовать за ним на улицу. Отойдя от храма в березняк, он, нацепив привычную мину неприступной холодности, уставился на паломницу. Люша оробела. Но, взяв себя в руки и смело глядя в глаза священнику, отчетливо выговорила:
– Я слышала, совершенно случайно, конечно, ваш ночной разговор с матерью Галиной. До единого слова. – Иов, вздрогнув, опустил глаза. – Галина пропала. Видимо, уехала из обители, никому ничего не сказав, а сюда едет следователь, вызванный матерью Ниной. Думаю, вам не следует уезжать из монастыря, чтобы не усложнять все еще больше.
Иов обжег ее взглядом и четко произнес:
– Спасибо за информацию, – и, отвернувшись от Люши, направился к сестринскому корпусу.
– Постойте! – кинулась за ним правдоискательница.
Он остановился, холодно посмотрел на назойливую сыщицу. С пылающим лицом, мечущим молнии: ох, как умела маленькая яростная Люша метать подчас молнии – и не такие мужчины робели – обличительница спросила, демонстративно рассматривая фигуру священника сверху донизу:
– А вам никогда не приходило в голову, батюшка Иов, отдать ваши опорки от Гуччи… Да вот хоть Дорофеичу, – Люша махнула в сторону ворот, где мел дорожки сторож, – и пойти пешком, этак, с посохом и сумой. Ну, к примеру, до Афона…
Выдержав огненный взгляд женщины, Иов со злым отчаянием ответил:
– Во-первых, я предпочитаю опорки от Армани, а столь качественную обувь непрактично резать по ножке калеки, а во-вторых, до Афона пешком не дойдешь. В море потонешь. Вместе с посохом. – И, посмотрев вдруг затравленно на открывшую рот Люшу, сказал: – Оставьте вы мою душу в покое. Перед вами каяться я уж точно не буду. Бежать мне некуда и незачем. Я не убийца. Следователя буду ждать в библиотеке.
И он ушел. А Люша осталась стоять в молоденьком березняке, безмятежно шумящем свежей веселой листвой. Отчего-то ей стало невыносимо тревожно за родных. Она решила позвонить Саше: абонент не отвечает. У сына телефон также был выключен. Понятно, учеба. Позвонила Полине:
– Да нет на огороде Сашки твоего. А он разве не работает?
Люша сунула телефон в карман, побрела медленно к трапезной: «Может, и работает, а может…» – она попыталась не продолжать горестных мыслей. Стало так больно, страшно, что она запретила себе думать.
