Нет, любовь, безусловно, очень облагораживает человека. Однако мы посидим лучше тут, на скамье, побеседуем, а Витюху Титаренко я поздравлю чуть позже.
- ...кому пломбир, эскимо, сливочное?
- Фьють! Сюда.
Я достал из кармана деньги. Теперь я получал стипендию, и уже не ездил в троллейбусе "зайцем", и мог раскошелиться на пломбир. На один - для Майки. Мне-то ведь нельзя: горло.
- Спасибо, - сказала Майка и лизнула мороженое. - И не только по плаванию, - продолжала она. - Фигурное катание - тоже дети: Шварц, Кальма... А гимнастика?
- Угу, - кивнул я, от души ненавидя всех их разом.
Предстояли еще четыре заплыва. Сейчас был перерыв. Из динамиков на радость людям рвалась популярная музыка. И у меня заранее сосало под ложечкой, у меня не оставалось никаких сомнений, что вот сейчас, с минуты на минуту, мне предстоит встреча с самым главным моим соперником в мировом и вселенском масштабе...
Ну, конечно. Так и есть.
Джама-а-а-айка!..
На трибунах тотчас притихли.
Вот уж не знаю, как там лет через пять или десять будет реагировать почтеннейшая публика на эту самую "Джамайку", на этот голос, зазвеневший над стадионом. Не знаю. Не берусь угадывать. Пока же все распускают слюни.
Даже на моем недолгом веку такое случалось уже не раз. Восторгал ценителей своей игрой и шевелюрой Ван Клиберн. Выдавала устрашающие портаменто от сих до сих Има Сумак.
Но в этом году безраздельно царствовал Робертино. Итальянский мальчик Робертино Лоретти. Мой ровесник.
Что творилось из-за этого Робертино! Вокруг только и разговоров было, что о нем. Все озабоченно гадали, когда же он приедет на гастроли в Советский Союз. В парках, в кинотеатрах, на площадях, на стадионах, в поездах, на пароходах, в банях и парикмахерских с утра до ночи распевал Робертино Лоретти. Люди давились в очередях за его грампластинками. Люди ходили по улицам, долдоня, как попугаи: "О, паппагалло, паппагалло..."
Словом, это было какое-то всеобщее наваждение.
Я тоже, конечно, слышал песни Робертино Лоретти. Мне нравился голос этого мальчика. Видел я в журнале и его портрет: чернявый такой, вроде нашего Маратика.
И клянусь, что я не испытывал ни зависти к нему, ни других низменных чувств. Просто возникало некоторое недоумение. Разве мой голос хуже? В последнее время я часто солировал в концертах. Была выпущена моя пластинка. Однако из-за этой пластинки никто не ломал друг дружке ребер в очередях. Никто не печатал в журналах моих портретов. И до сих пор почему-то меня не звали на гастроли в Италию...
Но, повторяю, у меня не было никаких претензий к Робертино Лоретти.
Я чувствовал его своим соперником лишь в те минуты, когда мы бывали вдвоем с Майкой, а в это время вдруг откуда ни возьмись:
Джама-айка,
Джамайка!..
Особенно я ненавидел именно эту песню, в которой так отчетливо слышалось: "...майка... Майка!.." Ему-то до нее какое дело?
- Он едет в Швецию, - сказала Майка.
Я насупился. Вот и хорошо. Туда ему и дорога.
Воровато оглянувшись, Майка наклонилась, будто хотела что-то сказать мне на ухо, и вскользь чмокнула меня в щеку. Губы ее были совершенно ледяными от мороженого. Либо мои щеки были чересчур жарки, и мне так показалось.
- Все это вранье, - заявила Майка.
- Что - вранье?
- А то, что мы теперь быстрее в длину растем, чем умом... Вранье. А зачем тогда спецшколы заводят? Английские, математические? Потому что знают: начинать нужно рано. Иначе будет поздно. Вот знаешь, одна девочка из нашей школы - только она пять лет назад окончила - поступила во ВГИК, на актерский. И теперь ей уже двадцать три года. Она к нам приходила на вечер. Девочки спросили: "Кого вы мечтаете сыграть?" А она говорит: "Мечтала Наташу Ростову, а теперь придется Кабаниху. Стара". Ну, конечно, двадцать три года!
Это был Майкин конек - всегда о том же. Я с ней не спорил.
Я только никак не мог выяснить, какие же на этот счет имеются намерения у самой Майки. А вдруг она через три года, дождавшись последнего звонка, решит выйти замуж? То есть за кого она выйдет замуж - сомнений не было: за меня, конечно. За кого же еще? Но у меня не было уверенности, что к той поре, когда Майка сочтет нужным выйти замуж, - что к той поре у меня сложатся все необходимые для этого условия: ну, там, квартира, зарплата и прочее. Кастрюли, автомобиль.
2
- Жень, а Жень!..
Я с трудом разлепил глаза.
Было это, помнится, после уроков, после обеда; я пришел в общежитие, разулся, завалился на койку и стал читать книгу Чернышевского "Что делать?". Я уже освоил два сна Веры Павловны, теперь добрался до третьего и сам ненароком заснул.
И вдруг меня разбудили, тормоша за плечо.
- А?
Подле моей кровати стоял Усачев из третьего класса. Забавный такой малыш. Очень похожий на меня, каким я был, когда меня сто лет назад привезли в это училище. Тоже с дискантом - и довольно приличным. Все минувшее лето он целыми днями ходил за мной по пятам, приставая с глупыми вопросами, которые горазды выдумывать такие вот козявки. А потом слушал, разинув рот, каждое мое слово... Его, между прочим, как и меня, звали Женей. Женя Усачев.
И вот сейчас именно он тряс меня за плечо.
- Жень, ну, Жень...
- Чего?
- Там тебя какой-то дяденька спрашивает.
- Где?
- На улице. У ворот.
- Какой дяденька?
- Такой...
Он весь надулся, напыжился, вытянул губы трубочкой - изобразил.
- А зачем?
- Не знаю.
Вот безобразие. Не дают человеку поспать. Почитать книгу.
Я сунул ноги в башмаки, пятерней пригладил вихры и сбежал по лестнице.
У ворот, что ведут к нашему общежитию, действительно прохаживался какой-то гражданин - неспешно эдак и важно. Я тотчас догадался, что это и есть тот самый, о котором говорил маленький Женя, которого он мне только что наглядно изобразил: гражданин и впрямь был очень представительный, прямо-таки надутый важностью, в твердой шляпе с короткими полями, вроде котелка, а во рту у него была сигара - ее-то, значит, и имел в виду Женя-маленький, трубочкой вытягивая губы.
Словом, я тотчас догадался, что это и есть тот самый. И, чуть убавив шаг, направился к нему.
А вот как же он узнает меня? Ему, поди, никто меня не изображал?
Однако гражданин в шляпе, заметив мое приближение, сразу же заулыбался мне, будто старому знакомому. Узнал, стало быть. Ну, что ж, ничего удивительного: наверное, в концерте видел меня либо в телевизоре - мы выступали недавно на Шаболовке.
Он протянул мне пухлую руку:
- Здравствуй. Я Виктор Викторович.
- А-а, - сказал я. - Здравствуйте.
Сроду я не видал, не слыхал никакого Виктора Викторовича.
- Пройдемся? - предложил он.
- Давайте, - согласился я. Отчего не пройтись?
Мы двинулись по людной Пресне, но не в сторону училища, а в обратную сторону. Потом за комиссионным магазином свернули в тихий переулок.
Он швырнул в урну бычок от сигары.
- Женя, - сказал он. - Тебе известно, что искусство принадлежит народу?
- Известно, - сказал я. - Кому же еще?
- Правильно, - сказал он. - Народу принадлежит. Массам. Верно?
- Еще бы.
- А известно ли тебе, что художник обязан нести массам свое искусство? Идти навстречу культурным запросам?
- Да, - согласился я. - Только нельзя ли покороче?
- Молодец, - рассмеялся он. - Как у тебя завтрашний вечер, свободен?
- Свободен, - сказал я. - Ну, уроки надо готовить... ерунда, в общем.
- Ай-я-яй, нехорошо! - Виктор Викторович укоризненно покачал головой. - Уроки надо сделать пораньше. А в семнадцать ноль-ноль надо стоять вон там, на углу. Видишь? Подойдет микроавтобус. Я буду в нем. И поедем.
- А куда? - поинтересовался я.
- К народу, к массам. Недалеко. Сорок два километра. В двенадцать будешь дома... Нет возражений?
- Лично у меня нет, - сказал я. - Только вам нужно с директором договориться, с Владимиром Константиновичем.
Он остановился, полез за пазуху, достал оттуда новую сигару, отгрыз конец, выплюнул, раскурил от зажигалки, сощурился.
- М-да... - сказал Виктор Викторович с нескрываемым сожалением. - А я предполагал, что имею дело со взрослым человеком.
- Где уж нам? - вздохнул я. - Мы еще маленькие. Дурачки мы.
- Теперь вижу.
Я круто повернулся и зашагал прочь.
- Женя! Погоди.
Он догнал меня, озабоченно дыша.
- Ну, зачем же... зачем же так? Давай поговорим серьезно. Я хочу, чтобы ты понял...
Чтобы я понял? А я и так уже все понял. Давно понял. С первого взгляда. И с первого его слова.
Я сразу же понял, что этот Виктор Викторович - жулик. Хотя он и был в моднючей шляпе, хотя он и дымил заграничной сигарой. Подумаешь! Всяк знает, что у нас эти дорогие сигары не шибко дороги, и любой пижон может курить тот же сорт сигар, который раскуривает Форд или какой-нибудь там Роллс-Ройс.
Словом, я тотчас понял, что передо мной жулик. Из тех, про которых пишут фельетоны в газетах. И я не ошибся. Ровно через год этот Виктор Викторович угодил в фельетон, а потом в тюрьму. Хорошо, что к тому времени я перестал с ним знаться.
