15 июня — 11.
Меня поражает то, как этот человек, без особых знаний, без придумочек, только по наитию, познает истину. А вышла история поразительная.
Епископ Гермоген с Илиодором и компанией были одурачены — вернее же, — сами хотели одурачить Маму и Папу. И в эту историю запутали, еще в.к. Елизавету Федоровну. Они все знают, что Папа (даже более Мамы) дорожит образом Казанской Богоматери.[148] Для этого рассказывают про какого-то плута-богоненавистника[149]. Он из тюрьмы прислан слезничать, что он, мол, виноват в похищении образа Казанской Богоматери, и что, если его выпустят на волю и куда-то повезут, то он отыщет спрятанную икону. В. к. Елизавета Федоровна расчувствовалась и уже пошла петь акафисты. А тот жулик ее, как младенца, опутал. Она легко поддается обману. А епископу Гермогену и компании это было нужно, чтобы вернуть себе внимание Папы и Мамы. А когда об этом узнал старец, то телеграфно сообщил Маме:[150]
«Все врут. Иконы нет. Григорий.»
И это он понял не умом, а высшим чутьем.
7 мая.
Была у меня Варечка[151]. Прелестная девочка. В ней что-то есть от отца. Удивительные глаза. Та же лучистость и глубина. И когда смеется — такая же мужицкая хитрость. Ее трудно называть красивой, но очень интересна. Жалуется:
— Нет житья от подруг: отвернусь — слышу в спину: «Мужичка! Навозом пахнет! Капустой несет!», а повернусь к ним — либо сторонятся, либо льстят. А одна, — (это, очевидно, так прямо и сказано), — говорит: «Счастливая ты, Варя! Твой отец все может сделать! Что бы ты ни попросила — все тебе дадут». Потом добавила: «Поэтому Мамочка[152] сказала: «Ее, пожалуйста, не трогайте, — (это меня), — а то всех нас разнесут… Потому что — правая рука царицы!» И оттого ко мне все так странно относятся. А главное — ненавидят. А что я им сделала? Когда Дима[153] принес конфеты, я всех обделяла. И одна из медвежат[154] говорит: «Подлиза!» Все зашикали, запугали. Она вечером прибежала извиняться и так вся дрожала: «Не сердись, не говори Злюке[155], а то она скажет Мамочке, и моего папу ушлют!» Я ее с трудом успокоила.
Но откуда, почему такое отношение? Уж лучше бы я, как Митя, ела дома колтунки[156]. И была бы, как он. А то — среди мужиков «барышня», среди барышень «мужичка». Никто к себе не допускает!
Жалко девочку.
9 мая — 9.
Теперь понимаю, откуда ветер дует. Это …[157] и надолго будет памятно. Бедные дети. А главное, тут ничем помочь нельзя.
Отец Александр[158] рассказывая Маме о тайном подаянии. Это ей очень понравилось.
— Это, — говорит она, — как в сказке: голодный человек протягивает руку — и находит богатство. Находит счастье…
Мы долго говорили о том, может ли богатство дать полное счастье. Конечно, никто из нас не может себе представить, что должен почувствовать голодный, когда у него вдруг откроется возможность быть сытым. И быть сытым не раз, а долго, может быть — всегда. Мы решили найти такую семью, «которую можно осчастливить». Я должна была найти ее и сделать это в канун сочельника. Говорила с Берчиком. Он указал мне семью вдовы Л. Она из старинной дворянской семьи. Замужем была (ушла из семьи) за каким-то актером. Долго бедствовала с ним. Теперь вдова. Трое детей. Дочка одна кончила 6 классов гимназии, — пришлось взять из гимназии, потому что нечем платить. А трое маленьких. Живут только тем, что мать вяжет и штопает чулки. А девочка (между прочим — красавица, как говорит Берчик) дает грошевые уроки. И то только пока тепло, так как в холод выйти не в чем. Одна кофтушка и одна пара ботинок. А дама эта, несмотря на нищету, — гордая.
Рассказала Маме. Оля[159] тоже приняла участие в этих беседах. Решено было снести им узел нарядов и сластей и деньгами 3000 (деньги дала Мама) и написать письмецо: «Молитесь Богу за Александру и Алексея и будьте счастливы».
Вопрос был в том, как передать все. Подойти, постучать в окно и уйти (так делается тайное подаяние)? Но это неисполнимо, так как они живут в дворницкой, в бывшей доме её отца (приютил ее дворник, и окно выходит в коридор). Кроме того, может случиться также, что выйдет дворник и получит все. Или кто-нибудь из его семьи. Этот, наиболее романтический, способ не подходит. Надо что-то другое. Послать по почте? Тоже неудобно. Кто ее там знает? Может и не отдадут (говорят, она живет под чужой фамилией, а какая у неё фамилия — мы не знаем). Решили так, что Митя[160] (ему очень нравится все романтичное) оденется в студенческое пальто, зайдет, спросит Валентину Викторовну (так ее зовут) и отдаст ей пакет. И сразу же выйдет. По крайней мере, мы будем знать, что это попало в те руки, что мы желали.
Так и сделали.
Мама приходила ко мне с Олечкой, все сама просмотрела. Олечка положила свои кружева и свои две косынки. Мне кажется, что этого не следовало делать: вещи настолько хороши, что могут пойти лишние толки. Но ей так хотелось положить эти вещи, она так радовалась при мысли, как та девочка (она, пожалуй, одних лет с Великой Княжной Ольгой) будет радоваться и примерять кружева, что ей нельзя было отказать. Туда же были положены три рубашечки Маленького в них записка («Молись за Алексея»), много конфет и сластей.
Вечером, часам к девяти, Митя …[161] и погрузил на себя узел. Постучал в окно. Ему открыл дворник и на вопрос, где живет Валентина Викторовна, провел его в полутемную каморку. Митя вошел. Увидел трех детей, играющих на полу с кошкой, а на кровати лежала и стонала женщина.
— Я, — говорит он, — в первый момент растерялся. Но больная постучала в стену и слабо позвала: «Лили!»… Я бы сразу ушел, как было условлено, но я не знал, сюда ли я попал… В это время вошла девушка (вернее, девочка) в сером каком-то рванье — (так он рассказывал). И когда она вошла, я прямо растерялся. Такие глаза! Безумно красивые глаза!… И тонкие темные брови… А волосы — целые снопы золота! Я спросил, здесь ли живет и могу ли я видеть Валентину Викторовну. Девушка растерялась и сказала: «Мама больна. А я, вот, я дочь Валентины Викторовны… А что вам угодно?» Она, очевидно, очень терялась. Тогда, — так рассказывает Митя, — я сказал: «Вот это возьмите!» Подал ей узел и конверт и быстро вышел. За мной кто-то пошел, но я быстро скрылся…
Прошло больше двух недель. Олечка приходила ко мне и часто спрашивала:
— Аннет, а как ты думаешь, та девочка еще счастлива?
— Мне кажется, что в этом нельзя сомневаться…
Уже весной Берчик мне сказал:
