Утром получаю письмо от Лелички[183].
«Боюсь за старца. Боюсь. Они — епископ Гермоген и Илиодор, как черные вороны… Черные вороны хотят клевать чистое тело. Боюсь, могут пролить кровь. Сделай все, чтобы примирить их. Разорви свое сердце, но не дай свершиться между ними ужасному! Жди меня к вечеру».
Это письмо — сумбур и страх, как и все, чем живет в последнее время Леличка. Оно меня напугало. Но я не знала, в какую сторону направить свое наблюдение.
Говорила с Александром Эриковичем.
Он сказал:
— Не пугайтесь и, главное, не пугайте Саны. Эта Ольга Владимировна всегда что-то выдумывает. Во всякой случае, весь день будем иметь за ними наблюдение.
Старец был у Головиных[184]. Мама звонила мне, что Илиодор приехал, говорил со старцем. Беседа мирная. Дружно обсуждали. Поехали в Ярославское подворье, где ждал епископ Гермоген. Старец доволен.
Выслушав это сообщение, Мама успокоилась. Думала, Александр Эрикович прав. Леличка преувеличивает. Они сговорились, значит — все хорошо. Успокоилась, хотя в душе не доверяла Илиодору. Но, думала я, он боится старца, а потому смирится и убедит епископа Гермогена тоже смириться. Их, конечно, терзает зависть к старцу. Но они должны смириться.
Когда приехал старец, мы все поняли.
Я омывала его ноги слезами. Как они смели! Как смели!
Били… истязали… могли убить…[185] И только испугались Божьего суда…
Когда они подняли руки на старца, он, старец, сказал:
— Да будет воля Твоя!
И рука епископа Гермогена повисла, как плеть.
Свершилось нечто страшное. Они пошли открытым бунтом против старца и против Папы и Мамы. Знают ли они, какая судьба их ждет?[186]
Леличка, обливая слезами руки старца, шепчет все то же:
— Примирите, примирите их… Или случится большое горе! — Старец говорит:
— Поздно. Я еще надеялся на то, что они поймут… что им без меня нельзя… А они, вот, не понимают… Думали, убьют Григория — к Маме пройдут… Врут, проклятые!
Когда вечером пришел Илиодор, этот бунтовщик, этот одержимый гордостью и злобой дьявольской в смиренной одеянии монаха, то я молила Бога:
— Всели в меня, Господи, дух смирения, не Дай нанести оскорбление принявшему сан!
И, когда он заговорил, я отошла к окну, боялась на него смотреть. А когда старец сказал, указывая на Илиодора: «Заманили и хотели убить… Крестом… крестом убить», то я почувствовала, что готова броситься… рвать… терзать…
И когда Александр Эрикович поднял свой кулак[187], я вспомнила его слова:
— Этой рукой сам 80 революционеров казнил!
Да, я знаю, что Александр Эрикович умеет отстаивать друзей Папы и Мамы…
Очевидно, о том же подумал и Илиодор, глядя на кулак Александра Эриковича, потому что голос его стал тише, когда он стал пробираться к двери.
Смиренный схимник, одержимый бесовской гордостью, — о, как я его ненавижу! И нет таких мучений, которые могли бы искупить его грех перед старцем. Знал ли он, понимал, на кого поднял свою руку?
Когда он ушел, старец мрачно поник головой.
— Не хотел с ним войны. Пожалеть его хотел… А он сам… сам себе яму копать хотел…
Вскоре все разъехались.
Я осталась со старцем. И он тихо сказал:
— Аннушка, они не меня, а Папу… Маму оскорбили… И я рад за них пострадать… Но зачем они такую злобу имеют?
И его святые глаза покрылись такой любовью… такой лаской ко всему миру…
10 мая.
Леличка не хочет успокоиться:
— Пойми, они оба, оба — лучшие сыны …[188] бес искуситель…
Она вся, как в огне, горит. Написала Маме:
«Сестра Александра, моя госпожа и царица. Стань между ними, соедини их руки, и да будет между ними мир и любовь. Они, вот, не могли понять — все, и даже и Аннушка, — что они оба — Илиодор и Григорий — братья во Христе, лучшие сыны церкви… и от войны между ними может случиться страшное шатанье трона… Шатанье трона! Царица, помири их!»[189]
Мама очень любит Лелю. Но это письмо ее огорчило.
— Не могу, — сказала она, — протянуть руки тому, кто оскорбляет в лице нашего друга Григория меня и Папу. Нет у меня к нему любви, а без любви, что я могу для него сделать?
Борьба разгорелась. И теперь уже никто, никто не может их примирить. И Илиодор, и Гермоген, оба уже связанные по рукам и ногам и лишенные царской милости, не сдаются, чего-то ждут…
Старец говорит:
— Илиодорка хочет скинуть клобук[190]. И возьмет топор… Он как Пугачев… Думает собрать рубойную[191] рать и пойти на царя и православную церковь. Он об этом только и помышляет. Да Господь по иному рассудил… Пришел Григорий и смирит беса, смирит!..
И я знаю и верю, что старец смирит их. И душа моя радуется этой победе святого над нечистивыми. Но тяжело то, что весь муравейник взбудоражился. Вот, пишет Бадмаев Папе: знает ли Папа о том, что произошло между епископом Гермогеном, Илиодором и старцем? А произошло, мол, такое, что они хотели заставить его, святого друга нашего, дать клятву в том, что он никогда не переступит порога дворца, не пойдет ни к Папе, ни к Маме.
Папу это письмо очень рассердило.
— Кто просил, — говорит он, — епископа Гермогена и Илиодора оберегать наш царский покой?
Он, Папа, усматривает в этом бунт, желание стать между Папой и церковью…
Мама вполне разделяет мнение Папы.
Дальнейшая судьба бунтовщиков предрешена.
19 июля — 17.
Были Марков[192] и этот несчастный Римский-Корсаков[193]. Я затруднилась бы сказать, почему эти люди вызывают во мне брезгливое чувство. Клопы поганые! И, тем не менее, приходится не только выслушивать, но считаться с ними. Цель их, как они все говорят, это сберечь отечество и спасти Папу и Маму. А для того нужны деньги и только деньги.
Марков требует, чтобы ему дали 50 000 руб. на газету.
— Эта газета, — говорит он, — будет бороться со всеми левыми группами. И, кроме того, через эту газету можно подготовить общественное мнение к будущим выборам.
Римский-Корсаков просил для той же цели 20 000 руб. Газета предполагалась в Твери.
— Там, — говорит он, — кругом фабрики и заводы. Рабочие в большинстве под влиянием революционеров. Наших агентов мало. Да и не имеют успеха.
Он полагает, что только хорошая правая газета может поднять настроение среди рабочих.
— В такой газете, — говорит он, — мы укажем на опасность от увлечения революционными теориями. Кроме того, можно кое-что рабочим обещать…
