о том, сколь распространенными были эти явления, бросавшие тень на правосудие[189].
В общем, налицо были свидетельства марша, или по крайней мере движения, к воспитанию здорового правового сознания. Но поскольку даже в 1905 г. подавляющая часть крестьянских земель представляла собой общинные наделы, едва ли этому процессу удалось сильно разрушить склад ума, неизбежно сопутствовавший системе без четко очерченных прав частной собственности.
Из всего этого не следует, что недоверие крестьян к закону было результатом исключительно системы собственности, созданной для надельной земли. Серьезным уроком для крестьян было беззаконие, творившееся правительством России. До 1848 г. крестьянин имел возможность, по меньшей мере на практике, купить себе землю на имя своего помещика, хотя система эта явно создавала условия для взаимного непонимания и обоюдных претензий. В 1848 г. новый закон разрешил крепостным покупать землю на свое имя, но при этом признавал их притязания на земли, купленные на имя помещика, только если помещик добровольно подтверждал их обоснованность. Но поскольку закон не был широко опубликован, крепостные продолжали действовать старым методом, и лишь немногие попытались переписать прежде купленную землю на себя. Наконец, в 1861 г. в законе об отмене крепостной зависимости государство установило ограничения на признание старых приобретений, отказавшись признавать право собственности на землю, купленную более чем за десять лет до публикации закона, а многие приобретения были сделаны задолго до этого срока[190]. Учитывая эту легкомысленную готовность государства задним числом разрушать собственность, русские крестьяне имели все основания не доверять закону и без причудливых особенностей общинного землевладения.
Наконец, крестьяне зачастую неодобрительно относились к благосостоянию, превышающему средний уровень. Они понимали дело так, что необычно богатые «добились успеха или с помощью нечистой силы, либо за счет нарушения крестьянской этики коллективности и взаимности. Поскольку вероятность найти клад стремилась к нулю, они делали вывод, что удачливые крестьяне обязаны богатством тому, что занимались ростовщичеством и другими неправедными делами»[191]. Было сделано все, чтобы стреножить и остановить любого, желавшего работать больше других. Существовало очень много обязательных религиозных праздников (их число выросло с 95 в середине XIX в. до 120 к его концу), и в наказание нечестивцев община могла сломать рабочий инвентарь. В Подмосковье одного бедолагу, решившего поработать в один из церковных праздников, привлекли к суду по обвинению в богохульстве[192]. В черноземных губерниях, где старые традиции были еще крепче, крестьяне высказались об одном трудолюбивом односельчанине следующим образом: «Что он? Как жук в земле копается с утра до ночи»[193].
Похоже, что в основе циничного отношения крестьян к богатству лежало предположение, что по производительности люди мало отличаются друг от друга. Это соответствует моей гипотезе, что практика переделов отражала веру в то, что допущение больших различий в обеспеченности землей не имеет особого значения, потому что это все равно не особо скажется на урожае, а если скажется, то толка от этого все равно будет немного, потому что куда же все это девать, ведь возможности сбыта ограничены? Но подобное умонастроение должно было понемногу исчезать с ростом специализации и появлением новых профессий, а также в той мере, в какой становилось все более очевидным, что укрупнение земельных владений ведет к росту производительности (в силу экономии на масштабах производства, а также предприимчивости и смекалке хозяина), а расширяющийся рынок предлагает новые товары, на которые можно было истратить деньги.
После освобождения эти установки также претерпели значительные изменения. Миронов утверждает, что крестьяне «стали гордиться богатством» и «а «умение нажить копейку стало служить мерилом оценки ума, характера и вообще достоинств человека»[194]. Он говорит, что после 1861 г. в общине начали развиваться «связи общественного типа, основанные на прагматичном расчете, рациональном обмене услугами и вещами, на различии в имущественном положении»[195]. В том же направлении изменялось содержание еженедельника «Нива», чрезвычайно популярного издания в кругах городской и сельской интеллигенции, и не исключено, что под действием тех же сил, которые меняли установки крестьян. «Нива» часто публиковала биографии выдающихся людей, жизнь которых казалась редакторам поучительной. За 1870–1880‐е годы она опубликовала шестнадцать биографий предпринимателей, и во всех герой подвергался критике за свою страсть к личному обогащению. Но девятнадцать биографий предпринимателей, опубликованных в 1990–1913 гг., были лишены этой критичности, а в центре их оказались патриотизм героя и польза, которую он принес науке, а порой даже подчеркивалось, что их дело полезно для общества. Хотя редакция не дошла до того, чтобы печатать статьи, выставляющие в благоприятном свете саму предприимчивость и предпринимательство, но зато со страниц «Нивы» исчез блиставший там прежде герой‐аскет, а с ним и проклятия в адрес стремления разбогатеть[196].
Другим признаком роста уважения к личным экономическим достижениям были выборы судей волостного суда. В своем довольно поучительном исследовании Бербанк обнаружила, что крестьянские выборщики предпочитали выбирать в судьи «зажиточных мужиков», из чего она делает вывод, что «выбирая таких людей в судьи, сельский люд демонстрировал, что связывает богатство с долгом и ответственностью»[197]. Бербанк находит аргументы, выдвигавшиеся в этих судах, довольно «буржуазными»: «…будучи налогоплательщиками, участниками рыночной экономики, производителями и продавцами продукции, крестьяне рассчитывали, что их суды будут защищать собственность и обеспечивать выполнение договорных обязательств»[198].
Изменение установок сказывалось и на функционировании общины. Молодежь все чаще заботилась о разделе семейного имущества при жизни отца и благодаря этому получала голос на сходе. Растущие сезонные заработки за пределами общины[199] давали семьям независимые источники дохода, что уменьшало потребность в большой семье как опоре и защите, а одновременно повышало у крестьян чувство самостоятельности и протест против перераспределения[200]. Крестьяне начали покупать землю за пределами общины, что открывало путь к экономической независимости[201]. Даже такой горячий сторонник общины и коллективизма, как Энгельгардт, видел это движение к личной независимости и понимал, что первыми идут в этом направлении самые умные и прилежные крестьяне[202].
За индивидуализм, разумеется, приходится платить. Ослабла готовность участвовать в общинном сходе и нести общинные повинности, а уровень преступности сильно вырос (более чем на 50 % за период с 1874–1875 гг. по 1909–1913 гг.)[203]. Обычай «помощи» – вся деревня дружно бралась за строительство, скажем, конюшни, после чего следовали развлечения и выпивка, – постепенно отходил в прошлое. Нехватку трудового энтузиазма отчасти восполняли богатые крестьяне, видимо, из соображений престижа: в обмен на чисто символическую работу они ставили обильное угощение[204].
С началом XX в. выгоды, извлекаемые Россией из своеобразного характера земельных отношений в общине, становились все меньше, а издержки – как и издержки от ограничения крестьянского выбора новых альтернатив – все выше.
