– Не может того быть, что вы этих слов не знаете, господин поручик. Их все знают.
– Уверяю вас, не слыхал никогда…
– Вы смеетесь надо мной?
– Что вы? Просто любопытство разобрало: я к словесности тягу имею, много слов разных знаю, а тут – что-то новое… Так может быть вы мне все-таки разъясните?
– Простите, господин поручик, никак не могу! – буркнул Мишель, – сие наш уездный язык. Ванька у меня других слов не понимает…
В этот же день с просьбой разъяснить значение слов «уездного языка», к Мишелю обратилось еще несколько офицеров: к вечеру его уже так замучили сей немудрящей шуткой, что он не знал, что делать. Хотелось ответить дерзко и прямо, но мешали стыд и обида: он понимал, что все сии вопросы – лживы, что все знают, что слова сии означают, просто смеются над ним. Особенно обидным было, то, что среди шутников оказался тот самый – уже известный ему певец – капитан Муравьев-Апостол 2-й. Он уже несколько раз слышал, как он пел – и это могло примирить его со многим, даже с глупыми шутками и издевательствами со стороны сослуживцев, но когда он тоже, как остальные, подозвал его и начал – очень вежливо: «Господин юнкер, а на каком языке вы со своим Ванькой разговариваете?» Мишель лишь побледнел от обиды и сжал зубы: дерзить капитану он не хотел, а как ответить – не знал. Пришлось ответить так, как он отвечал другим:
– У нас в Горбатовском уезде все так говорят. И батюшка мой на язык остер. Ежели вы, господин капитан, хотите у меня о значении сих слов спросить… то я сразу вам скажу, что ответить не могу: сам не знаю. И Ванька мой не знает! А больше я вам ничего ответить не могу! – Мишель покраснел, отвернулся и бросился прочь. Ему показалось, что капитан смеется ему вслед, но он ошибался…
Сергей пошутил с ним от скуки: ждал уже более двух часов. Матвей, приехал из Полтавы – но не в отпуск, а в командировку. Брат был занят делами, а Сергей – свободен и ждал нетерпеливо – они сговорились ехать обедать к знакомым, он собирался петь там и желал, чтобы за фортепьянами был Матвей. Но дела задерживали брата: они уже опаздывали.
Он скуки и раздражения Сергей уже терял терпение: он не знал, чем себя занять. Мишель попался ему на глаза: Сергей вспомнил вдруг о шутке, связанной с этим мальчишкой, шутке глупой, но не лишенной изящества – ему такие нравились – особенно в чужом исполнении. Сергею хотелось скоротать хотя бы минуту тревожного ожидания… Он позволил себе пошутить, но не успел толком расслышать, что именно ответил ему Мишель: с улицы донесся цокот копыт. У подъезда остановилась коляска Матвея.
– Что ты так долго? – с досадой сказал он брату. – Обещал в пять часов быть, а сейчас семь без четверти. Я уже ждать тебя устал – глупости всякие делать начал.
– Не от себя завишу, сам знаешь. Прости. Что за глупости?
Сергей рассказал. Матвей посмеялся над стыдливым грубияном.
– Как зовут-то его?
– Михайла Бестужев-Рюмин, кажется…
– Подожди, так это же Прасковьи племянник! Помнишь… в Москве его видели, он у нас на Басманной обедал… Не помнишь?
– Как же помню! В мундире не узнал его…
– Зря ты с ним пошутил – он дураком родился: среди ее родни умных людей нет, да и она глупа. Дураки же, как известно, шуток не понимают, – Матвей терпеть не мог вторую жену папеньки и не упускал случая сказать брату о Прасковье что-нибудь желчное.
– Если дураку двадцать раз одну и ту же шутку повторить, то и он поймет… Я его обидел по-моему, Матюша, – огорчился Сергей.
– Забудь о сем. Было бы о чем тревожится. Если дурак – не поймет; если умный – простит…
Анна Муравьева-Апостол с детьми Матвеем и Екатериной
Иван Муравьев-Апостол
Васильков
Сергей Муравьев-Апостол
Михаил Бестужев-Рюмин
Часть вторая
Заговорщики
1
Лето выдалось жарким: стояла засуха. Август не принес облегчения, приближение осени почти не чувствовалось, жара не желала спадать. Сельские жители по привычке молили Бога об урожае, но понимали, что хлеба в нынешнем году не видать.
Сергей ехал на Украину из Петербурга, почти не останавливаясь, только переменяя лошадей на станциях. Ему хотелось быстрее узнать, что ждет его в будущем.
Впрочем, жара и быстрая езда мешали забыться даже на время. Сергею то и дело мерещились картины покинутой столичной жизни: огни Невского, жара театральной залы и холод реки, лица друзей и брата, открытое фортепьяно, полковой плац – и на нем непокорная государева рота. Иногда виделся Сергею он сам – гвардейский капитан в семеновском мундире, удерживающий своих солдат от бунта.
Семеновская история вышла громкой. Бунт в одном из гвардейских полков, да еще при отсутствии в столице императора был замечен не только в России, но и в Европе. Государь император очень расстроился. Он уже привык к тому, что Европа покорена не только его силой, но и обаянием. Сила его помогла освободить континент от изверга – Наполеона, от заразы революционной – и теперь России следовало отдыхать и почивать на заслуженных лаврах. Но солдатский бунт в столице был признаком того, что сон этот весьма непокоен и его империю мучают кошмары. Никаким обаянием нельзя было загладить то впечатление, что произвел на всех этот бунт… Солдаты «государевой роты» Семеновского полка требовали всего-навсего облегчения службы, замены жестокого командира более милосердным… Вырвавшись из казарм, солдаты даже не взяли с собой оружия и послушно сами направились в крепость под арест… Но вслед за ними восстал весь полк.
Втайне император был рад поводу уничтожить старый Семеновский. Уж слишком много недоброй памяти накопилось в нем. Ее следовало стереть.
Семеновский полк был расформирован. Нескольких офицеров, в том числе и полкового командира, отдали под суд, солдат и офицеров перевели в другие, в основном провинциальные, полки. А в казармах на Фонтанке появились новые офицеры и солдаты. Они надели старую форму и, созерцая гвардейский парад, похожий более на театральное представление, император мог отныне не тревожить свою больную память: полк остался на месте, но он был уже другим, не тем самым полком, что стоял в карауле в Михайловском замке в роковую ночь, не тем, что подставили под ядра на Бородинском поле…
Он был новым.
2
Форменный сюртук Полтавского пехотного полка, на плечах – тяжелые эполеты штаб-офицера. Чин немалый, новые возможности. Только вот в отставку и отпуск пускать не велено… «Но это не надолго», – думал Сергей, – «Государь отходчив. Я ни в чем не виноват…»
Жарко. Липкий пот заливает ворот рубахи, лоб и глаза.
– Скажи, любезный, – обратился он к проходящему мимо солдату, – где дом господина полковника Тизенгаузена?
Солдат остановился, вылупил глаза на незнакомого штаб-офицера в родном полтавском мундире. Сергей повторил вопрос.
– Виноват, ваше высокоблагородие… Нынче воскресенье, дома они… беспокоить не велят.
– Где дом найти?
– Так вот он.
Солдат махнул рукой в сторону соседней хаты. Сергей вышел из кибитки, кивнул солдату:
– Спасибо.
Покосившиеся рамы в окнах, ветхая дверь, продавленное сотнями ног крыльцо. Со двора доносился запах нечистот.
«Бежать, бежать отсюда! Но куда? Некуда…»
Сергей постучался, дверь открыл денщик.
– Доложи… подполковник Муравьев… из Петербурга переведен. Явиться желает.
Денщик кивнул, скрылся за дверью, и через пару минут высунулся опять.
– Господин полковник просят, ваше сковородие…
Сергей вошел в маленькие сени, оттуда – в комнату. Убогая обстановка: соломенные коврики на полу, деревянный шкаф с запыленными книгами, паутина по углам, заваленный бумагами неструганый стол, такие же стулья. Окна по случаю жары открыты настежь. На стене – засиженные мухами гравюры «Переход французских войск через Неман июня 12 1812 года», «Молебствие союзных войск в Париже в день Воскресения Господня». Сергей знал эти гравюры, в Петербурге они продавались задорого, по двадцати пяти рублей, и были весьма популярны года три тому назад.
Тизенгаузен оказался пожилым, маленьким человеком, Домашний засаленный халат, вздымался на горбу, от этого полы свисали неровно. Пожелтевшие загрубелые пятки торчали из стоптанных домашних туфель. Полковник смущенно разгреб бумаги на столе, подвинул стулья.
– Извините меня, ныне обязанностей служебных нет, воскресенье… Отдыхаю, так сказать…
Тизенгаузен хлопнул в ладоши; явился денщик.
– Чаю подай дорогому гостю… Да проси жену мою сюда.
Денщик принес самовар, поставил на стол.
– Вы прямо из столицы к нам прибыли? – светским тоном спросил Тизенгаузен, нашаривая босой ногой засаленную туфлю.
Сергей кивнул.
