беспокоило: похоже, Вильну изначально предполагалось оставить, чтобы увлечь за собой неприятеля в глубь России. Но зачем было стягивать сюда столько войск и припасов? Неприятель бы и без нашего отступления пошел к нам, а бегство пред ним лишь даст пищу слухам, сеющим повсюду страх и малодушие. Кто командует нашими войсками? Государь? Но его величество называет главным их распорядителем Барклая-де-Толли, а тот от сего звания отказывается. Да и вправду сказать: Михаил Богданович честный человек и хороший полководец, но души солдатской не постиг, любви не снискал. Сможет ли человек с нерусской фамилией повести за собой русского солдата в огонь и в воду?..
* * *
– Я уполномочен его величеством говорить от его имени и сообщить вам о его твердом намерении восстановить Польшу и провозгласить вас польским королем, если вы отложитесь от императора Наполеона и увлечете польское войско за собой.
Серые глаза со светлыми ресницами смотрят прямо, почти не моргая. У полковника Толя круглое честное лицо немецкого бюргера, для которого уговор дороже денег; партикулярное платье только усиливает это впечатление. Князь Юзеф Понятовский – тоже человек слова; полковник поймет его и передаст его ответ царю надлежащим образом.
– Я благодарю императора Александра за его намерение, но честь не позволяет мне принять его предложение. Передайте его величеству, что в знак признательности и уважения к нему я оставлю его предложение без огласки.
По привычке щелкнув каблуками, Толь поклонился, повернулся по-военному и вышел.
Князь Юзеф сел, облокотился о стол и обхватил голову руками, запустив пальцы в черные волосы. Возможно ли сохранить свою честь, ни в чём не покривив душой? Поляки верят в Бонапарта, потому что Понятовский поддерживает в них эту веру, несмотря на сомнения и разочарования. Вера даст им силу, которая нужна для отвоевания свободы. И еще – сознание своей правоты. Сдержит ли Бонапарт свои обещания?.. Бог ему судья. Князь Юзеф поклялся в верности императору Наполеону и не изменит своему слову; хотя бы перед собственной совестью он останется чист. Великая армия стоит на Висле. Вчера князь выдал рекомендательные письма французскому капитану д’Опулю, который отправился в Тересполь в польском мундире под видом штаб-офицера князя Понятовского, чтобы разведать окрестности Бреста, проехать берегом Буга, собрать сведения о силах русских в направлении Слонима, а также в Брянске, Бельске и Белостоке, подобраться как можно ближе к Гродне, разузнать пути через леса и болота и передать все эти сведения Наполеону, уже выехавшему в Познань. Коней на переправе не меняют.
* * *
Каждый раз после ухода гостей княгиня Мещерская принимала бестужевские капли: от разговоров голова шла кругом, аж темнело в глазах. Сестра, Надежда Николаевна Шереметева, вываливала разом целый ворох слухов, собранных в гостиных, у Архаровых и Апраксиных, а подруга ее Анна Николаевна Неклюдова толковала их самым мрачным образом. Говорили, что открыли общество, состоявшее из молодых людей очень хороших фамилий, которые занимались рисованием подробных карт Москвы для отправки Бонапарту. Мадам Обер-Шальме, к которой вся Москва ездила за модными шляпами, арестовали и сослали – якобы за фальшивую монету. В сельце Воронцове, в усадьбе князя Репнина, которым теперь владеет княгиня Волконская, поселился какой-то немец с помощником-курляндцем. Их привез туда лично гражданский губернатор Обресков; вроде бы им поручено устроить там фабрику для изготовления новоизобретенных зарядов для пушек. А вот уж самое верное известие: графа Гудовича, московского главнокомандующего, государь отправил в отставку по болезни, прислав ему похвальный рескрипт и свой портрет с бриллиантами. Но только настоящая причина отставки – не здоровье графа, а доктор, который его пользовал, по фамилии Сальваторе, то ли француз, то ли итальянец, передававший Наполеону всякие тайные сведения и за то получавший от него шесть тысяч франков в год.
– Да от кого же такое может быть известно? – не выдержала Авдотья Николаевна.
– От графа Ростопчина, который, как говорят, назначен государем на место Гудовича.
Княгиня только всплеснула руками: вот уж действительно беда – доверить Москву балаболу и пустосвяту!
Анна Николаевна собиралась ехать в Тамбов, пока француз не застал их врасплох и всех не переколол.
– Полно смущать-то нас, что за йечи ты ведешь! – качала головой Надежда Николаевна (она тоже картавила). – Что с того, что Бонапайт нам грозит? Разве мы п’ежде не воевали? То с немцами, то с туйками, то со шведами…
– Чьи ты слова повторяешь, глупая? – накидывалась на нее Неклюдова, уперев руки в боки. – Краснобая этого, Ростопчина, который всем вам головы морочит? Послушай лучше меня, генеральшу! Ни немцы, ни шведы к нам сюда не жаловали, турок мы уж сколько лет одолеть не можем, а как явится француз в Москву, тут уж поздно будет.
– Да с чего ты взяла, что он к нам явится? Пост’ящает да и конвенцию какую заключит. Вон и Яковлев Иван Алексеич говойит, что войны не будет…
– А что ж он тогда из Штутгарта-то сбежал? Позора не побоялся, беременную девицу с собой приволок, обрядив ее в штаны!..
И так продолжалось без конца, пока не подавали чай с закусками.
Мещерская сама собиралась в Аносино, как только распогодится, – подальше ото всех этих забот и разговоров. Пасха в этом году выдалась холодная, тепло всё никак не приходило, отъезд в деревню то и дело откладывали. Княгиня решила отпраздновать день рождения Настеньки в Москве, а там уж и отправиться.
Гостей пригласили немного, только ближнюю родню и нескольких друзей. Графиня Кутайсова передала имениннице письмо от жениха, которое та приняла как самый дорогой подарок. Генеральша Неклюдова привезла двух своих дочерей – Вареньку и Маришу, почти одних лет с Настенькой; сестры Волковы тоже приехали, с братьями, а еще Вяземские. Гостиная тотчас наполнилась звонким смехом княгини Веры, которая не утратила своей бойкости и резвости, несмотря на слегка округлившийся живот. Молодежь музицировала, танцевала, играла в фанты; Авдотья Николаевна была рада, что Настенька весела. Зато за столом вернулись к главной новости – возвышению Ростопчина.
Разговором завладел Петр Вяземский, знавший многие подробности от Николая Михайловича Карамзина, своего попечителя, поселившегося теперь во дворце графа на Лубянке. О назначении Ростопчина московским генерал-губернатором хлопотала великая княгиня Екатерина Павловна. Государь долго противился, говоря, что Ростопчин как обер-камергер, состоящий в гражданской службе, не может носить военного мундира, сестра же ему возражала, что «c’est une affaire de tailleur»[9]. Решение было принято якобы еще в феврале, но указ государь подписал только сейчас, в Вильне. Узнав о том, Карамзин поздравил Федора Васильевича с избранием «калифом на час», прекрасно понимая, что, если б не угрозы от французов,
