На стрежне реки во́лны были бо́льшие, чем у берега, но не дробились, а плавно вздыхали, шипя гребнями. Горевший на дне лодки фонарь, установленный в станину, сгущал и без того непроглядную темень. Ананий Северьяныч сбросил с плеч телогрейку и закутал ею фонарь. Непостижимо было, как и на что он ориентировался, управляя лодкой. Берега давно уже пропали в черноте ночи.
– Не сильно ли влево берем, папаша? – забеспокоился Денис.
– Не, не, Дениска… Тута вот и должон быть бакен… Где-то тута. Греби посильнее, посильнее…
Ладони Дениса уже горели, натертые ручками весел, рубаха взмокла от пота, но усталости он не чувствовал. Он знал, что надо во что бы то ни стало найти бакен, зажечь его, и борьба со стихией волнующе-тревожным стуком отзывалась в сердце.
– Вот он! – радостно воскликнул Ананий Северьяныч, загребая воду кормовиком и поворачивая ботник.
Денис взглянул через плечо. Плавно вздымаясь на горбах волн, качался конус бакена. Теперь предстояло самое трудное – пристать к нему и сменить фонарь. Три раза цеплялся Ананий Северьяныч за деревянную плавучую крестовину, на которой стоял бакен, и три раза вынужден был отпускать руки, ибо ботник от резкой остановки черпал бортом воду.
– Кормой приставай, Дениска! Кормой, а не бортом! Потонем, к чёртовой бабушке! – кричал он на сына.
Денис развернул ботник и ткнул его кормой в крестовину. От толчка Ананий Северьяныч чуть не слетел за борт, но удержался.
– Тише, леший!
Бушуев, выбрав момент, с налета выдернул из конуса потухший фонарь.
– Стекла целые… Чего ж он потух? – удивился он, ощупывая фонарь.
– Скорее, папаша, скорее! Вишь, воды сколько в лодке… – торопил отца Денис, беспокойно следя за тем, как обламывались о борт ботника гребни волн.
Ананий Северьяныч, кряхтя и ругаясь, долго не мог поставить в конус зажженный фонарь. Когда же он его, наконец, установил, то ботник был наполнен до половины водой. Фонарь зловещим красным светом осветил фигуру Анания Северьяныча, конус и небольшое пенное пятно воды вокруг себя. Буксирный пароход, заметив вспыхнувший впереди себя сигнал, резко менял курс, подбиваясь к левому берегу.
Назад ехать было трудно. Отяжелевший ботник, несмотря на все усилия гребца, подвигался медленно. Ананий Северьяныч, бросив кормовик, лихорадочно откачивал деревянным ковшом воду.
– Не убывает, не убывает, подлая, – сокрушался он, – я ее – ковшиком, а она в лодку – ведром…
– Все равно не успеем доехать до берега, – утешал его Денис.
Теперь уже волны не могли подымать ботник на себя, они смачно, с шумом сбрасывали в него седые шипучие гребни.
– Тонем, папаша…
– Еще нет, Дениска…
– Тонем…
– Еще маненько подождем…
– Сапоги бы скинул, папаша.
Ананий Северьяныч перестал работать ковшом, поднял его и посмотрел на ноги, почти до колен ушедшие в воду.
– Сапоги не скину…
Борта лодки чуть-чуть высовывались из воды. Денис перестал грести, зачарованно глядя на большую волну, катившуюся на них. Она подошла мягко, слегка наклонила ботник, попробовала вскинуть на себя, но не подняла и, всхлипнув, обрушилась на него.
– Тонем, папаша!
Ботник плавно пошел под воду. Ананий Северьяныч отбросил ковш.
– Теперь, стало быть с конца на конец, тонем…
Бушуев взмахнул руками и повалился в черную воду, стараясь упасть так, чтобы ботник не накрыл его. Дениса же перевернувшимся ботником накрыло, и он несколько раз стукался под водой затылком о скамейки и стлани, пытаясь вынырнуть на поверхность. Это продолжалось долго и мучительно. «Конец, погиб», – подумал он. Но жить хотелось, жить безумно хотелось. Он собрал силы и рванулся всем телом куда-то вверх… и снова стукнулся головой о ребристые стлани. Ему казалось, что он уже целую вечность под водой, что смерть теперь уже неминуема и последнее, что надо сделать, это – открыть рот… Но вдруг в помутившейся голове ярко мельнула мысль, что надо нащупать борт и нырнуть вниз, а не вверх, и уже с собранным сознанием, отдавая себе отчет в том, что делает, он нащупал левой рукой борт, оттолкнулся и легко пошел вниз, ко дну, забирая в то же время несколько в сторону. И рванулся вверх, собрав последние силы. Пробкой выскочил на поверхность и жадно вдохнул воздух вместе с пеной и брызгами.
Ананий Северьяныч уже давно был на поверхности и, плавая, держался руками за перевернувшийся вверх дном ботник. Он был обеспокоен исчезновением сына и, когда увидел его, вынырнувшего из воды, радостно закричал:
– Дениска! Плыви сюда и держись за ботник.
Денис подплыл и схватился за скользкое днище лодки. Он все еще никак не мог прийти в себя от сознания того, что посмотрел в лицо смерти. Анания же Северьяныча охватило новое беспокойство: левый сапог соскальзывал с ноги.
– Утонет, чёрт, утонет… – плаксиво застонал он.
– Кто утонет? – глухо спросил Денис.
– Сапог.
Как ни трагично было положение, но Денис не сдержался и, против воли, улыбнулся.
– А что же, папаша, мы дальше будем делать?.. Ведь так долго не наплаваем…
– Кричать надо, Дениска.
Денис попробовал: раза два крикнул, но голос его в реве волн и ветра прозвучал так жалко, что отец и сын тут же поняли бесполезность этого занятия. Помолчав, Ананий Северьяныч изрек:
– А ведь, могет, и взаправду потонем… Не зря мне белые ведмеди снились.
Под левым берегом проходил пароход, волоча за собой караван барж. Но надежд на него не было никаких. Вряд ли на нем могли услышать крики погибающих.
Анания Северьяныча понемногу покидали силы.
– Слабость меня берет, сынок… Видно, долго не продержусь… А ты держись, сколько могешь. Тяжко будет матери двух-то оплакивать, сынок… тяжко…
Это неожиданное «сынок» больно отозвалось в сердце Дениса, и ему стало вдруг страшно жаль отца, на глазах навернулись слезы. О себе он уже в эту минуту не думал.
– Папаша… ты как-нибудь… держись…
Ананий Северьяныч, не отпуская правой рукой киль лодки, левой поддернул сапог.
– Слабею, Денис…
– Сбрось сапоги… легче будет, – посоветовал Денис.
– Сапоги не сброшу… Они еще новые… Дениска, ежели, Бог даст, спасешься – смотри, мать не забывай… мать береги… И Кирюшке передай мое слово…
– Держись… – чуть не плача, проговорил Денис.
– Плохо, сынок… руки соскальзывают…
Выплыл месяц и голубым слабым светом озарил пенящуюся Волгу. И Денис заметил совсем рядом, саженях в десяти от них, лодку. Он закричал что было сил, протяжно, с надрывом.
– Ло-одку! Подай ло-одку!
Гребец на секунду застыл, подняв весла, и, круто развернувшись, быстро подъехал к утопающим. В гребце Денис узнал Манефу. Она же, узнав Дениса и Анания Северьяныча, тихо воскликнула:
– Бушуевы? Чего вы здесь?
– Жарко стало… купаемся… – ответил осмелевший Ананий Северьяныч. – Подавай скорее лодку.
Она помогла влезть в лодку продрогшему и стучавшему зубами старику. В тот момент, когда он перевалился через борт, левый сапог соскочил с его ноги и исчез в воде.
– Сапог утоп! – закричал Ананий Северьяныч в отчаянии. – Денис, ныряй! Ныряй, дьяволенок!
Денис нырнул, но так как и он сильно ослаб, то через секунду вынырнул назад.
– Пымал? – спросил отец, упершись руками о борт и глядя на сына. С сивенькой бородки ручьями текла вода.
– Нет, – ответил Денис, влезая в лодку.
– Эх, что же я без сапога делать буду! – застонал Бушуев, садясь на лавку и охватывая руками голову. – А ты чего тут, сталобыть с конца на конец, по ночам разъезжаешь? – вдруг крикнул он на Манефу. – Люди добрые спят давным-давно, а она – нате вам – раскатывается, словно ясный месяц. Делать тебе, видно, нечего…
– К матери… в Отважное еду… – тихо сказала Манефа.
– К ма-атери… – передразнил Бушуев, – все бы к матери в такую пору ездили. К полюбовникам ездят по ночам – вот куда!
Манефа не лгала. В этот день, после ссоры с Алимом, она допоздна лежала в поле в копне ржи, а потом, не зная, что делать и куда идти, решила поехать на время к матери в Отважное.
Денис, зачаливая ботник, через плечо посмотрел на Манефу, и ему показалось, что в серых глазах ее сверкнули слезы. И сердце его дрогнуло странной и большой жалостью к этой непонятной женщине…
XX
Брезжил рассвет. Мутная туманная дымка над Заволжьем посветлела, порозовела. По селу мычали коровы, горланили петухи.
Дед Северьян, поскрипывая смазанными сапогами, шел в Спасское, в церковь.
Было воскресенье.
Проходя мимо колосовского дома, он увидел возле колодца Манефу. Она доставала воду. Старик замедлил шаг, остановился, кашлянул и негромко позвал:
– Маня, подь-ка сюда…
Манефа резко оглянулась, не выпуская из рук бадьи. После смерти Мустафы она ни разу не разговаривала со старым Бушуевым, и то, что он заговорил первый, и удивило ее и обеспокоило.
– Коли нужно, так сам подойдешь… – на всякий случай недружелюбно ответила она, отворачиваясь и опуская бадью в колодец.
