– Коли нужно, так сам подойдешь… – на всякий случай недружелюбно ответила она, отворачиваясь и опуская бадью в колодец.
– Эк ведь ты какая… – вздохнул дед Северьян и подошел к ней, ступая по росистой траве.
Некоторое время он молчал, собираясь с мыслями, не зная, с чего начать. Не глядя на него, она наполняла ведра холодной и прозрачной, как стекло, водой.
– Ты́, Маня, вчера Дениску из воды вытащила? – наконец глухо спросил он, подергивая губой.
Она молчала.
– Вытащила, – сам себе ответил он, – стало быть, спасла от утопления. Это тебе, Маня, Богом зачтется…
– Никого я не спасала… Так просто: ехала да подобрала… – тихо проговорила она, подымая с земли ведра.
– Это Богом тебе зачтется, – повторил старик, не обращая внимания на ее слова. – И еще, слушай, что я тебе скажу… Ежели тебе когда я понадоблюсь, то приходи… прямо так и приходи. Слышишь?
Это было сказано стариком так сильно, что Манефа покорно и просто ответила:
– Слышу, – не понимая в то же время, зачем бы ей мог понадобиться старик.
Когда дед Северьян вышел за село, краешек солнца выполз из-за синей полоски леса и брызнул, пронизывая небо, острыми разноцветными стрелами. Роса была такая большая, что не только бисером рассыпалась по траве и серьгами повисала на листьях кустов и деревьев, но, словно дождем, прибила пыль на дороге. Оставляя серые, четкие следы за собой, дед Северьян тихо брел по лесной дороге, прислушиваясь к щебету птиц. Он шел и вспоминал свою жизнь – бурную, бесполезную, нечистую… Думал и о смерти, и о внуке. И мысли о внуке занимали его больше всего. Видел старик в Денисе себя, второго себя. И хотелось ему вместе с Денисом прожить вторую жизнь, совсем другую, чем та, которую он прожил. Прожить такую жизнь, чтоб людям от нее было светло и радостно, чтоб не осквернить ее темными делами и грешными помыслами, чтоб умереть с душой незапятнанной и с сердцем чистым, как первая пороша.
– Господи! Помоги ему в страдной жизни… – вслух сказал он, думая о внуке, – не дай ему оступиться на тех камушках, на которых я оступился, вразуми его, Господи…
И вздохнул. И вспомнил, как он утром зашел на сеновал к Денису, где тот мирно спал на пахучем сене, посапывая носом, как разбудил его и просил пойти с ним в церковь, и как отказался Денис, заявив, что не верит он в Бога и пусть лучше дед никогда не говорит с ним об этом. Но сказал все это он не грубо, а так, как часто умел говорить, твердо и искренно…
Лес кончился. Вдали, на бугорке, показалось село Спасское и колокольня деревянной церкви. Завидя ее, дед Северьян снял картуз и перекрестился. Справа и слева от дороги раскинулись поля. Пожелтевший лен грустно клонил маленькие головки. «Пора бы теребить», – подумал старик. В воздухе густо плыл тяжелый, певучий колокольный звон.
Возле церкви было кладбище, заросшее травой, с покосившимися, сгнившими крестами, запущенное, как и большинство русских кладбищ. Дед Северьян постоял возле могилы жены, пошептал молитвы сухими губами и вместе с первыми богомольцами вошел в церковь. А минут через пять, запыхавшись и поправляя на голове черный цветистый платок, подошла к паперти и Ульяновна.
В церкви дед Северьян долго и простодушно молился за рабу Божию Манефу…
XXI
Кирилл Бушуев, отгуляв медовый месяц, стал подумывать о работе. Эта мысль вряд ли пришла бы ему на ум, если бы не намеки отца, сначала осторожные, а потом все более откровенные. Ананий Северьяныч все чаще и чаще хватался за старенькие деревянные счеты и долго стучал косточками.
– Так… Свадьбу пока в счет класть не буду… В июле я получил сто двадцать рублев… так… теперича вычеты… так, на заем – четырнадцать рублев, мука – тридцать рублев… освохим – два с полтиной… стеклы – шесть рублев, веревки – красенькая…
Ставил на колени счеты, клал на них сивую бороду, задумывался, шевеля сухими потрескавшимися губами.
– Средствов нет… Чем жить будем, робята?
За обедом подавался только жидкий крупяной суп да вареная в кожуре картошка, которую ели с луком и солью. Утром – чай с хлебом, вечером – молоко с хлебом.
– Налоги кругом, все одни налоги… А где денег взять? – рассуждал Ананий Северьяныч.
Не выдержал как-то и сказал старшему сыну:
– Ты бы, Кирюшка, стало быть с конца на конец, на работу куда-нибудь поступил, что ж так-то болтаться! Женитьба – женитьбой, а дело – делом. Жить нам больше не на что. Дениске надо в Рыбинск ехать, в училище поступать, опять одни расходы.
– Стипендию дадут. Я, папаша, на твоей шее сидеть не буду, – успокаивал его Денис.
Кирилл вскоре поступил масленщиком на маленький пассажирский пароход «Златовратский». Ему очень не хотелось уезжать от молодой жены, но делать было нечего. Утешало его только одно обстоятельство: до конца навигации оставалось месяца три – не больше.
Настя оказалась тихим, добрым человеком и хорошей работницей. С утра до вечера она чем-нибудь занималась. Вставала рано – чем свет, доила корову, выгоняла ее в стадо, носила дрова, воду, топила печь. В новой семье ее скоро все полюбили.
Денис перестал бывать у Белецких. Шиллера он отослал им через Ваську Годуна, но новые книги, присланные Николаем Ивановичем через того же посла, он взял. К предстоящим экзаменам в речном техникуме относился спустя рукава и мало готовился; не тянуло его что-то в этот техникум, а куда тянуло – никак разобраться не мог. То ему хотелось стать моряком, то летчиком, то артистом, то библиотекарем…
– Сам не знаешь, чего хочешь! – кричал на него иногда отец.
С Финочкой встречался все реже и реже – первая любовь быстро проходила. Девочка это чувствовала и не особенно огорчалась, ибо с редкими встречами уменьшилась и возможность пострадать за свои нежные чувства к Денису, – мать жестоко бы ее наказала, а Финочка знала это определенно. Кроме того, и ей самой стали надоедать скучные встречи за сараем и поцелуи. Ей гораздо больше нравилось получать от Дениса стихи и встречаться с ним дома или на улице, без поцелуев.
В двадцатых числах августа Денис поехал в Рыбинск, держал экзамен и провалился по математике. В переэкзаменовке ему отказали, принимая во внимание то обстоятельство, что он исключен из комсомола.
– А плевать мне на ваш техникум! Свет клином на нем не сошелся, – решил Денис и довольно в веселом расположении духа поехал домой.
Ананий Северьяныч пришел в бешенство.
– Дармоед! Сукин сын! Учился, учился, а толку – как от козла молока! Что теперь, в подпаски что ли тебя отдавать?
– Не шуми, папаша, – успокаивал его Денис, – найду работу, не думай, найду. Без дела сидеть не буду.
– Так ищи, стало быть с конца на конец!
– Дай срок – найду.
Денис из подростка превращался в юношу и, со свойственной этому возрасту неопределенностью желаний, никак не мог найти своего призвания. Выбирал, выбирал, куда бы приложить силы, и поступил матросом на пристань возле Отважного, на сторублевую зарплату. Выручил Мишка Потапов, которого взяли в армию, и он уступил свое место Денису.
Белецкий, забыв свои майские мечты, в конце августа запросился в Москву в один голос с дочерьми.
– Ведь я же знала, что это так и будет! – торжествовала Анна Сергеевна. – Разве ты можешь осенью жить в деревне? И что бы ты стал, интересно, тут делать? Женя и Варенька должны уехать, у них занятия начинаются. Я, конечно, – с ними… ну ты подумай!
– Да, да, конечно, – соглашался Белецкий, – это были только весенние мечты. Давай-ка укладываться, да пошлем сегодня телеграмму Груше, чтобы приготовила все к нашему приезду.
Груша была прислуга Белецких, оставленная хозяевами в Москве следить за квартирой.
Ивашев давным-давно уехал, израсходовав весь запас фотопленки.
Узнав о предстоящем отъезде семьи архитектора, Денис пришел все-таки попрощаться. Варя первая подошла к нему.
– Денис, вы не сердитесь, пожалуйста, на меня. Я очень нехорошо поступила и прошу у вас прощения.
– Ах, я уже и забыл, – солгал он, ибо воспоминания о «мужике» часто и больно кололи его самолюбие.
Николай Иванович подарил ему несколько книг, обещал прислать еще и просил писать в Москву. Тепло распрощавшись со всеми, Денис с тяжелым сердцем пошел домой – так он привязался к этой семье.
Дул ветерок и гнал по земле желтые листья тополей. На улице его догнала Варя. Заметно было, что она волновалась; на поправившемся за лето личике розовел румянец, синие глаза, в плетнях из прямых ресниц, смотрели по-осеннему грустно, но чисто и светло.
– Денис… мне хотелось вам подарить вот это на память… возьмите, пожалуйста, – и она протянула ему маленькую коричневую записную книжку с золотым тиснением, – возьмите же!
Денис нерешительно взял книжку и сунул ее в карман.
– Спасибо!
И подумал, что в этом подарке очень удобно будет записывать стихи.
– И еще: можно вас об одной вещи спросить… только дайте слово, что не рассердитесь… – замялась Варя.
