И подумал, что в этом подарке очень удобно будет записывать стихи.
– И еще: можно вас об одной вещи спросить… только дайте слово, что не рассердитесь… – замялась Варя.
– Если опять…
– Ах, нет, совсем не опять… совсем не то… впрочем, немножечко и то… только совсем по-другому… но дайте слово, что не рассердитесь. Ну дайте же!
Денис, боясь нового подвоха, опять нерешительно сказал:
– Хорошо… не обижусь.
– Тогда скажите… скажите, кому вы тогда эти стихи написали?
Денис вздрогнул и опустил глаза.
– Вы же говорили, что не о том…
– Ах, Денис, но ведь теперь я спрашиваю совсем по-другому… как бы это выразиться… не от злобы, а так… от души…
Она совсем спуталась, покраснела и умолкла.
– Финочке… – просто и тихо сказал Денис, наступая ботинком на комок глины и сосредоточенно растирая его.
– Я так и думала… – кивнула головой Варя.
– Почему?
– Так. Не знаю.
– Только все это уже прошло… – добавил Денис.
– Правда?
Он не видел лица Вари, но в ее голосе, в том, как было сказано это «правда?», ему послышалась легкая радость, и он с удивлением поднял глаза. Она протягивала ему руку.
– До свиданья, Денис. До будущего года!
Варя крепко пожала маленькой теплой рукой пальцы Дениса и, не оборачиваясь, пошла на дачу.
Денис вздохнул. Ах, как грустно на душе! Отчего бы это? Не от серого ли неба и желтых листьев?
XXII
Нужда все сильнее и сильнее давила Анания Северьяныча. Скудная зарплата расходилась в несколько дней на уплату долгов, а они все росли и росли. Денису дали аванс – 60 рублей. Ананий Северьяныч тут же их отнес печнику Солнцеву за перекладку печи в кухне. Кирилл в каждом письме обещал прислать деньги, но не присылал.
– Хоть бы на содержание Настьки подкинул двадцатку, – ворчал старик, – сам уехал, а жену опять же мне на горб посадил. Не будет толку из Кирюшки, не будет. И не отделится сроду.
– Да ты дай сначала парню на ноги встать, – защищала сына Ульяновна.
– Нет, мать, не видишь ты ничего. Не задался у нас старшой, человека путного из него не выйдет, ума не хватает парню, мозгов мало. Да из Дениса тоже, должно, ни хрена не получится. Чудной какой-то. Книжки читает, а в техникум не попал. Не впрок, стало быть с конца на конец, ему чтение, впустую, стало быть… Псу под хвост… Мало детей нарожали, Ульяновна, мало. Что толку от двух уродов…
– Христос с тобой, Северьяныч, этих-то едва выносила да на ноги поставила, а ежели еще с голоду бы совсем померли.
– Да-а… – чесал спину Ананий Северьяныч, – теперь оно, конечно, поздновато думать… года не те.
Ульяновна испуганно крестилась и показывала мужу на иконы.
– Бога побойся! Бога побойся, старик!
Ананий Северьяныч косился на образа и еще сильнее чесал спину, забрасывая руку через плечо и двигая локтем, как паровоз шатуном.
– Помрем с голоду, помрем…
Не выдержал и пошел к отцу.
Дед Северьян, прекратив из-за спада воды ловлю казенных дров, занимался ловлей рыбы запрещенным способом – на шашковый перемет. Запрещался этот способ потому, что не столько ловилось рыбы, сколько калечилось. На длинную бечеву, опущенную на дно с грузом из камней, навязывались на лесках большие крючки, а возле них – пробки. Никакой приманки на крючок не насаживалось. Рыба, главным образом стерлядь, играя вокруг пробок, цеплялась за острый крючок либо брюшком, либо жабрами, либо глазом… Рванувшись от боли, она оставляла на крючке часть своего тела, уплывала и где-нибудь вскоре издыхала. Но некоторые оставались на крючке и благополучно вытаскивались ловцом из воды. Уголовный кодекс предусматривал сей немудреный способ ловли специальной статьей, карающей виновного тюремным заключением до трех лет. Дед Северьян вынимал и запускал перемет только по ночам, когда его не могли увидеть односельчане.
Ананий Северьяныч пришел к отцу поздно, часов в десять вечера. Дед уже собирался ехать на ловлю и при свете лампы чинил подсак, усевшись посредине пола на маленькую скамеечку.
– Здравствуйте, папаша.
– Здравствуй… – тихо ответил дед Северьян, не отрываясь от работы и не поднимая головы.
Ананий Северьяныч нерешительно мялся у порога, переступая босыми ногами с торчащими, как у курицы, в разные стороны пальцами.
– Проходи. Садись.
Бушуев прошлепал по крашеным половицам к столу, сел на табуретку, почесал легонько спину.
– На охотку, стало быть с конца на конец, едете, папаша? – вкрадчиво спросил он, поглаживая сивую бородку.
– Стало быть, еду…
– Гм… Хорошее дело, хорошее дело. Подсачек чините?
– Да вот, понимаешь, прошлой ночью стерлядочка на пуд весом попалась, и того… насилу вытащил… подсак порвала стерлядочка-то…
– На пуд? – притворно удивился Ананий Северьяныч, хотя знал, что такой рыбы отец сроду не ловил.
– Не мене.
– Что-то я в наших краях про таких рыб, папаша, и не слыхивал, – не удержался усомниться сын.
– Еще боле бывают… Надо места знать, где ловить.
– Ну, могет, могет, – охотно согласился Ананий Северьяныч, вспомнив, за чем пришел к отцу, – чего не знаю – того не знаю, спорить не хочу. Могет, и бывает. А что, папаша, корысть какая от этой охотки, стало быть с конца на конец, получается?
– Малая, Ананий, совсем малая.
– Так, так… Я полагаю, побольше корысти, чем мне от бакенов?
– Нет, Ананий, мене. Намного мене.
Помолчали. В курятнике заквохтали кем-то побеспокоенные куры. Дед Северьян встал, взял из горнушки клубок шпагата и сел на прежнее место.
– А я… того… опять этого, как его, следователя на днях встретил возле часовни, – сообщил сын.
Дед скривил изуродованную губу и нахмурился. Не отрываясь от работы, тихо спросил:
– Ну и что?
– Так… постояли… про вас спрашивал.
Старик молчал. Ананий Северьяныч помигал глазами, положил локоть на стол.
– Чего, говорит, Северьян Михалыч делает? Как здоровье?
– Ну это ты, положим, врешь! Про здоровье он ничего не спрашивал.
– А отколе же ты могешь знать, спрашивал он али не спрашивал?
– Я, брат, его, как и тебя, Ананий, насквозь вижу. Ты еще только думаешь, что сказать, а я уж знаю, об чем речь будет. Знаю, брат, зачем ты и ко мне пришел. Да только…
– Проведать, папаша, проведать, – торопливо перебил его Ананий Северьяныч, боясь, что отец назовет причину его визита.
– Проведать? Ну, пущай по-твоему будет. Только проведать-то меня ты заходишь в особливых случаях.
– А еще, папаша, спросил я его: не нашел ли он, стало быть с конца на конец, путев к убивству. Постоял, подумал. Нет, говорит, не нашел пока. Но, говорит, найду, и вскорости найду, и ой-е-ей как накажем убивцу, меньше, говорит, осьми годов тюрьмы не дадим, ежели дело, того… по злобе, а ежели по какой другой причине, скажем, по государственной причине, то и того… жизни, говорит, лишить могем… Вот оно, дельце-то как оборачивается, папаша, каруселью дельце-то оборачивается…
– А по мне, Ананий, какой бы оно каруселью ни поворачивалось – плевать. Так и запомни! – спокойно сказал старик.
– Да так-то оно так, но все же вы, папаша, на подозрении… оно и поосторожней надо. Я, папаша, вам это как сын, конечно, говорю. Мне-то что? Моя хата с краю. А вам как бы того… не оступиться на камушке…
– Ладно. Помолчи. Учить меня нечего. Мне уж, слава богу, восемьдесят годов на Рождество стукнет.
– А мне, папаша, скоро шестьдесят. Тоже срок не маленький. Пожил, посмотрел.
Он вздохнул, обвел стены тусклым взглядом, задержался недолго на черной горке с маленькими стеклами (знал, где хранил дед заветную шкатулку) и опустил глаза на корявые темные руки отца.
– Шпагат-от крепкий?
– Ничего. В аккурат по мне.
– А у меня, папаша, совсем здоровье стало того… хреновое. Харч убогий.
– Пить надо мене, Ананий. Когда нынче запивать думаешь?
– И в мыслях не держу про то, папаша.
– Срок придет – все одно запьешь! – знающе, твердо сказал дед.
– До срока моего еще далеко, папаша. Мой срок по осени, еще далеко. Да хочу в этот год перебороть себя, попробую. Да и пить-то будет не на что. На две-три недели запоя ой-е-ей как много денег надо. А нам и сейчас есть нечего. Одной картошкой питаемся, картошкой одной. На Дениску и смотреть не хочется, жалость берет, худой, белый.
– А ты его, Ананий, посылай почаще ко мне… ну, повечерять там али к обеду, – посоветовал дед Северьян.
– Спасибо, папаша, и на этом спасибо. Да ведь он, знаете, с норовом. «Чего, говорит, я у деда подкармливаться буду! Вот ежели б дед-то всей семье помог деньжонками, деньжонками-то всей семье помог»…
Дед Северьян опять усмехнулся. Дернул шпагат, оторвал ненужный конец.
– Вот опять врешь, Ананий. Так Денис не говорил.
– Ей-богу, так.
– Не божись зря – грех великий. Насчет денег он ничего не говорил.
Ананий Северьяныч, уличенный во лжи, заерзал на табуретке, втянул в плечи длинную, худую шею.
– Ну, могет, я его не понял. Он того… стал больно туманно говорить, как книжек-то начитался, туманно стал говорить… Тоже шалопай растет, определенно – шалопай.
