Поддразнивание Джорджи или Фреда во время еды превратилось в почти обязательный обряд. Джорджи, разумеется, принимала прохаживания по своему адресу в должном спортивном духе, и все же, вопреки такому превосходнейшему воспитанию, она еще не достигла той степени бесчувственности, когда грубые уколы перестают ранить. Кузен последним в трех приходах почуял, что между Джорджи и Каррингтоном существует что-то вроде безмолвной симпатии, но уж когда он до этого дознался, то принялся обсасывать столь благодатную тему без всякого милосердия. Обороняясь от кузена, полковник неизменно поглощал утреннюю трапезу под прикрытием газеты. Однако Алвина, разливавшая чай, прямая как палка, лишала такого утешения и Джорджи и себя.
– Какова программа на сегодня, Джорджи? – небрежно осведомился кузен, тонко изображая, будто в сухой пустыне их жизни ежедневно происходили какие-то события.
– Такая же, как обычно.
– А мне казалось, что вы с матерью званы на чай?
– И правда! – воскликнула Алвина. – А я чуть было не позабыла. Джорджи, почему ты мне не напомнила, что мы сегодня пьем чай у мистера Каррингтона?
– Ого-го! – Кузен вяло попытался состроить лукавую мину. – Охота на очаровательного попика еще продолжается?
Джорджи внутренне поежилась. Будь она менее порабощена бессмысленным культом глупого стоицизма то давным-давно взбунтовалась бы и срезала кузена так как он того заслуживал. Но смертно погрешить против кодекса Смизерсов? Утратить чувство юмора и разозлиться на простую шутку? Орудовал кузен гнутой и очень тупой булавкой, а чувство юмора Джорджи залубенело от постоянных злоупотреблений им, однако это непрерывное подкалывание причиняло настоящую боль. Джорджи очень хотелось, чтобы он оставил ее в покое. Тем не менее с обычным своим отсутствием любопытства она не спросила себя, почему благовоспитанные люди столь вульгарно невосприимчивы к чужим чувствам. И все же порой она с неясным удивлением замечала, что кузену и Алвине словно бы нравится причинять ей боль, а суровый блюститель дисциплины за газетой очень редко приходил ей на выручку. Эти непрерывные неуклюжие прохаживания по поводу Каррингтона особенно ее задевали потому, что она представала такой нелепо-смешной. Все было настолько мимолетным, что они могли бы попробовать забыть, как пыталась она сама. Однако они никак не желали простить ей такого отступничества от идеальной позы истинной леди и мэм-сахиб – она сделала мужчине несколько невинных неуклюжих авансов и была столь же неуклюже отвергнута. Побейте ее камнями!
– Я и не знал, что нынешние священники такие веселые попики, – продолжал кузен с тупым самодовольством. – В дни моей молодости это был совсем другой народ. Верные опоры церкви и государства.
– Мистер Каррингтон верный служитель церкви, – сказала Джорджи, – но он не верит в восстановление римских мишурностей, уничтоженных Реформацией.
Столь (для Джорджи) ненормально интеллектуальная фраза была заимствована из одной из «серьезных» бесед с ее духовным наставником. Кузен хихикнул.
– Римские мишурности! Но флирт же в их число, по-моему, не входил.
– Он флиртом не занимается.
– Да неужто? – произнес кузен со слоновьей игривостью. – Рад, рад это слышать. Уж кому и знать, как не тебе. Хе-хе-хе!
– Он весьма почтенный человек, – изрекла Алвина серьезным тоном. – Но его легкомысленно поставили в ложное положение.
Джорджи чуть-чуть покраснела.
– Почтенный? – повторил кузен, подцепляя большой кусок мармелада. – Разрешите усомниться. Нет, естественно я имею в виду не его нравственные устои. Ведь Джорджи ручается за них. Но я утверждаю, что он ненадежен, и не думаю, чтобы сэр Хорес со мной не согласился.
– Но почему? – спросила Алвина. – Он же, во всяком случае, куда лучше предыдущего.
– Ах, того! – сказал кузен. – Ну, тот был грязной личностью. Каррингтон джентльмен, но немножечко большевик. Как-то он попался мне навстречу с этим подлейшим пролазой Перфлитом – не выношу мерзавца, – и Перфлит принялся за свои агитаторские штучки: заявил, что дома в деревне в препаршивом состоянии и что Крейги должен был бы со стыда сгореть – вина-то его, раз он своим рабочим не доплачивает.
– Не может быть! – вскричала Алвина. – Перфлит это сказал? Надо добиться, чтобы он убрался отсюда, если он сеет крамолу! Вы только подумайте! Вчера мне повстречалась деревенская девчонка, так она даже не подумала книксен сделать! Уж я ее отчитала! Но что сказал мистер Каррингтон?
– Я своим ушам не поверил, – ответил кузен, выпучивая небесно-голубые глаза. – Он сказал: «Я этого не отрицаю, но что мы можем изменить?»
– Ах нет! – вскричала Алвина. – Этого он не говорил!
– Сказал, сказал. А Перфлит добавил: «Будь мы похрабрее, я бы призывал к восстанию, а вы обличали бы оба эти злоупотребления с кафедры». Но Каррингтон покачал головой и ответил: «Мой долг, как пастыря, заботиться лишь о духовных нуждах, а главное, не подливать масла в огонь раздоров».
– Прекрасно! – одобрительно заметила Алвина. – Я рада, что он поставил этого социалиста на место.
– Ну-у, не совсем… – с неохотой сказал кузен. – Перфлит его немножко срезал. «Пасите моих овец, э? Но зачем же кормить их требухой?»
– Вульгарная скотина!
– Но, мама, – с отчаянной смелостью вмешалась Джорджи, – согласитесь, что в словах мистера Перфлита есть доля правды, ведь так? Конечно, грубить мистеру Каррингтону он не должен был, но почему бы Крейги и не платить рабочим побольше. А многие коттеджи очень обветшали, и запах в них ужасный!
– Платят им более, чем достаточно, – отрезала Алвина, – таким пьяницам и бездельникам! И коттеджи как коттеджи. Не во дворцах же им жить и не в домах джентльменов. И у них там ничем не пахло бы, не живи они, как свиньи.
– Но, мама…
Джорджи перебило появление горничной, которая принесла письма на серебряном подносе. Алвина забрала их и начала раздавать – письмо Джорджи, счета и сообщения букмекеров полковнику, письмо ей самой. Пока они читали, кузен продолжал разглагольствовать в пустоту.
– Эти разговорчики о трудящихся классах и условиях их жизни просто выше моего понимания. Живется им куда лучше, чем нам, им ведь не нужно поддерживать родовое достоинство, и они вечно бастуют, чтобы им повысили заработную плату. Я вот не бастую. А вдруг мы забастовали бы, чтобы ее не платить, что тогда, э? Но мы слишком мягкосердечны, а правительство трусит. В конце-то концов для чего и существует рабочий класс, как не для того, чтобы работать? Клянусь…
– Ах! – возбужденно перебила Алвина, – послушайте! Джоффри Хантер-Пейн пишет из колоний, что приезжает в полугодовой отпуск и хотел бы погостить у нас – он ведь сирота.
Все уставились на Алвину с глубоким интересом – наконец-то что-то произошло, или хотя бы должно было произойти.
– Джоффри Хантер-Пейн? – повторил кузен. – Минуточку… Он же не Смейл, верно?
– Только косвенно, – ответила Алвина. – Его мать из рода бедфордских Хантеров вышла за Корки Пейна, гвардейского офицера, дальнего родственника адмирала.
– Так, значит, он наш родственник? – спросила Джорджи.
– Свойственник, и очень дальний, – ответил кузен. – Никакого кровного родства со Смейлами. Адмирал был с ними в свойстве через жену, родственницу твоей матери, Алвина.
– И что ж ты думаешь делать? – осведомился Фред.
– Он пишет, – продолжала Алвина, пропуская вопрос мимо ушей, – что дела у него идут отлично, но он стосковался по воздуху Старой Родины. И думает купить автомобиль.
– Как чудесно! – оказала Джорджи. – Сколько ему лет, мама?
– Эге! – с ехидцей воскликнул кузен. – Как вижу, поповскому носу висеть на квинте!
И тут же он чуть не покраснел из-за своей неприятной оплошности. Поповский нос. Каким образом сорвалось у него с языка это вульгарное обозначение жареной куриной гузки? Впрочем, этого Джорджи не заметила. Ему таки удалось наконец вывести ее из себя.
– Ах, да замолчите же, кузен! С какой стати, стоит мне с кем-нибудь познакомиться, как вы стараетесь все испортить и представить меня дурочкой?
Кузен осел как проткнутый пузырь, и полуоткрытый рыбий рот придал ему удивительно глупый вид, как бывало всегда, если кто-нибудь давал ему сдачи, пусть даже и очень слабо. Полковник сказал, не обратив на них ни малейшего внимания:
– Мы должны оказать ему гостеприимство, Алвина. Он трудится во имя Империи. Когда он намерен приехать?
– В августе или сентябре. Я напишу ему сегодня же, что мы будем очень рады видеть его у себя. Джорджи, ты не поможешь мне перебрать белье?
Про Лиззи и ее дела под кровом Смизерсов больше ничего не говорилось. Да и вообще общий интерес к положению Лиззи (да будет ей стыдно!) заметно поугас с появлением на сцене Тома Стратта. Никакой мелодрамы больше не предвиделось, негодующие родители не изгнали падшую грешницу, добродетельная хозяйка не отказала ей от места без предупреждения, а впереди не маячили ни рожденный в работном доме подзаборник, ни позорное существование на каких-нибудь городских улицах, но всего лишь законный брак постфактум, а потому история утратила всякую пикантность. На словах все отдавали должное Тому, хотя втайне приход злился на него за такой пресный конец многообещавшего события. Если бы Лиззи довели как следует, она могла бы сервировать им захватывающий ужас детоубийства или бы даже кинулась Офелией в заросший прудик. Предложение законного брака, подкрепленное оглашением в церкви, вынудило умолкнуть Алвину – к большому удовольствию полковника. С последнего раза, когда ему удалось взять верх над своей властной супругой, миновало почти два года, и он испытывал глубокое торжество подкаблучника, которому против обыкновения выпал случай вырваться из-под давления матриархата. Он даже позволил себе как-то остановить мистера Джадда, возвращавшегося с фабрики, – честь, к которой мистер Джадд был весьма чувствителен.
