– Я… Он срочно нужен Марджи, и она попросила меня зайти по дороге…
– Хм! – изрек кузен, неохотно возвращая книгу. – Ну, что же. Но мне не нравится твое знакомство с подобным типом. Перфлит – мерзкий выскочка. На днях вечером я проходил мимо трактира, так он, слово благородного человека, сидел там, пил и гоготал с Джаддом и другими рабочими. Потянуло в родной хлев, не иначе.
Джорджи промолчала. А думала она о том, что мистер Перфлит, хотя и эксцентричен и даже не всегда ведет себя прилично, все же не лишен привлекательности. Ее бросило в жар при мысли, что она позволила ему пожимать и гладить ее руку. А кузен, чувствовала она, человек невежественный и навязчивый, хотя он и джентльмен голубых кровей. Джорджи решила прочесть гадкую книгу мистера Перфлита и узнать, почему этот Гомер ему так нравится.
2
Подобно многим другим старым бабам, Перфлит был врожденным сплетником. Если природа и наградила его интеллектом, неразборчивое пожирание всех и всяческих книг успело этот интеллект сгубить, так что жил он практически во власти слащавой сентиментальности, которую ошибочно именовал «идеализмом». Его показная доброжелательность на самом деле была лишь средством, обеспечивавшим ему опосредствованные переживания и эмоции. Инстинкт самосохранения был в нем развит столь сильно, что собственной жизни ему не требовалось, а удачно помещенный отцовский капиталец позволял со стороны наблюдать кишащую хищниками арену человеческого цирка. Деньги для мистера Перфлита как бы не существовали. Послушать его, так он вообще представления не имел, что это за штука. Однако в запертом ящике его бюро покоились аккуратнейшие сведения о его капиталовложениях и доходе, а также систематизированная переписка с его маклером и банкиром, не говоря уж о внушительной подборке аннотированных ежегодных отчетов различных компаний. Умело манипулируя вкладами, сей прекраснодушный идеалист ежегодно увеличивал свой доход, а редкая сноровка в уклонении от налогов, замаскированная искусной позой наивного профана в денежных вопросах, помогала ему брать все барьеры налогового управления в ежегодных состязаниях между бюрократией и рантье. Щедр он бывал под влиянием минуты и тут же раскаивался в своем порыве, но удовлетворенное тщеславие возмещало все. Если бы он анализировал свои побуждения (чего за ним не водилось), то назвал бы свои благотворительные траты капиталовложением в жизнь. Они дарили ему чувства, которых так просто он в себе не находил.
Тупоумные обитатели Клива судили о мистере Перфлите по себе, а потому неверно. Этот слегка слезливый педант с хорошо подвешенным языком ввел их в полное заблуждение. Они презирали его эрудицию, потому что сами были невежественны, хотя мистер Перфлит, несомненно, заслуживал их уважение, если в том, чтобы мысленно перепахать акры и акры классических писаний, есть что-либо достойное уважения. Он извлекал все возможные выгоды из положения рантье, которое само по себе уже афера, а они считали его опасным ниспровергателем основ. И ни разу не задумались над тем, с какой брезгливостью мистер Перфлит избегал всякого труда. Его вампирический интерес к чужой жизни они истолковывали, как францисканское милосердие. Они так и не сумели понять, что свой идеализм он держит в царстве слов, а в практических делах остается хватким реалистом. Все лавочники тешились приятной иллюзией, будто получают с мистера Перфлита по счетам, как с самых видных людей в округе, тогда как с помощью своего хорошо вымуштрованного слуги он неизменно оставлял их в дураках. Он жил вдвое лучше Смизерсов, хотя тратил относительно меньше. Обдирали же как раз воинственного Смизерса, который был неколебимо убежден, что не родился еще лавочник, который сумел бы его провести.
Мистер Перфлит наслаждался своей ролью великого посредника в драматической истории Тома, Лиззи и их покровительницы Джорджи. Ведя эту похвальную интригу, он с наслаждением смаковал свою роль бога, являющегося в заключении греческой драмы, чтобы навести полный порядок. Решительно все было ему на руку. Устроив Стратта на фабрику в Криктоне, он экономил безрассудно обещанные тридцать шиллингов в неделю. Макиавеллиевскими уловками он наносил поражение фракции Исткортов и Стимсов и в то же время приятно щекотал свои нервы, флиртуя с Джорджи. Флирт этот до самого последнего времени был почти бессознательным. Пожалуй, мистер Перфлит испытывал некоторое влечение к мужчинам, но он был слишком труслив, чтобы дать волю подобным наклонностям, а потому оставался холостяком и флиртовал со множеством женщин, которые обычно видели в нем что-то вроде милой комнатной собачки и принимали знаки его внимания только за неимением лучшего. Такое положение вполне устраивало мистера Перфлита. С женщинами он ощущал себя в полной безопасности, – и получал от них все, что ему требовалось. Свои дилетантские упражнения мистер Перфлит окружал непроницаемым мраком скрытности и в душе считал себя бескорыстным благодетелем особ женского пола – возможно, что и вполне справедливо.
Истомив свой худосочный мозг начальными строфами прерафаэлитского Гомера,[65] Джорджи оставила свою первую и единственную попытку воспарить в эллинизм. Она постучалась, но ей не открыли. Однако мистер Перфлит настолько ее взбудоражил, что она не сразу оставила надежду сподобиться интеллектуальной жизни. И зашла в комнату отца посоветоваться с ним, потому что он все-таки предавал ее реже, чем все остальные. Спальня эта являла дикий хаос охотничьих и рыболовных принадлежностей, а также самых неожиданных сувениров, в которых не всегда был способен разобраться даже сам полковник. Если неудобно крупный и слегка траченный молью бородавочник, несомненно, знаменовал удачную охоту в Африке, то о каком событии должны были напоминать два веера с несколько европеизированными гейшами, прыщеватый метеорит и сломанная слоновой кости чесалка для спины? Да, полковник встал бы в тупик, если бы от него потребовали ответа, как они к нему попали и почему он их хранит. Полки и большой стол были завалены бумагами вперемешку с коробками из-под воротничков, акульими зубами, блеснами, пулями дум-дум, счетами и вызовами в суд графства. Многие листы были покрыты аккуратно выписанными столбцами фамилий и цифр. Как-то раз Фреду Смизерсу довелось участвовать в крикетном матче армейской и флотской команд, и он все еще продолжал играть в эту благородную и интеллектуальную игру, но уже на бумаге. Он вел собственную статистику отбитых и пойманных мячей во встречах местных команд, ибо однажды обнаружил совершенно возмутительную ошибку в официальных цифрах. В этой мешанине кое-где виднелись и переплеты, в том числе – толстой тетради. Уже несколько лет полковник писал книгу, которую намеревался озаглавить «Моя жизнь и мое время», а затем изложить в ней все свои ратные и охотничьи подвиги, не забывая разоблачать корыстную тупость высших чинов, которые все непонятно почему, но единодушно отвергали советы и содействие Фреда Смизерса. К этому времени он успел написать «Я родился в… 25 февраля 1859 года». И, не сумев вспомнить, какой это был день недели, завяз в самом начале своего великого труда. Все попытки раздобыть старинный календарь и установить день окончились неудачей, и, хотя он несколько раз отправлялся в Лондон навести справки в Британском музее, ему никак не удавалось добраться до Блумсбери. Впрочем, никакого значения это не имело, потому что, говоря о своей книге – а говорил он о ней часто, – полковник в заключение всегда внушительно постукивал себя по лбу и изрекал: «Это все тут, все тут, мой милый!» И там это оставалось.
Когда вошла Джорджи, ее отец тщательно линовал перенумерованные листки. Крикетный сезон был в полном разгаре, а он еще не приступил к своим записям. Сбоку стопкой были сложены газетные сообщения о крикетных матчах.
– Можно на минутку, папа?
Полковник обратил на нее смутный взгляд человека, который вынужден оторваться от важнейшей умственной работы из-за глупого женского каприза.
– Что такое?
Джорджи замялась, опасаясь почти неизбежной насмешки.
– Все книги внизу я перечитала, а из библиотеки ничего не прислали. Не дашь ли ты мне что-нибудь из своих?
Подобно многим нравственным мужчинам Фред Смизерс собрал небольшую, но очень им ценимую коллекцию порнографических книг и открыток, которые приобретал в столь разных угодьях библиофильства, как Гибралтар, Симла и Черинг-Кросс-роуд. Хранилась коллекция под замком в ящике бюро, навеки запертом в углу спальни. Ни Алвина, ни Джорджи, ни кузен ничего про это сокровище не знали.
Полковник не открыл бюро и не пригласил дочь выбрать какую-нибудь книгу из заветного ящика. Самую такую мысль он отверг бы с добродетельным негодованием и сказал только:
– Что-нибудь, наверное, найдется. Посмотри сама.
– Я бы хотела хорошую книгу, – объяснила Джорджи, извлекая из хаоса несколько печатных произведений.
