Снова горит все мое тело. Снова меня трясет, будто от воздействия тока. Снова я не могу вовремя оттолкнуть Тихомирова.
— Пойдем со мной, — шепчет он практически мне в губы. — Я же чувствую, ты тоже этого хочешь.
— Нет… — выдыхаю задушенно. — Не хочу… Найди себе кого-нибудь другого… Потому что я скорее с Борисом пересплю, чем с тобой. И плевать на чертов контракт, — выдаю в надежде, что словами удастся его оттолкнуть.
И это срабатывает.
Ощущаю физически вспыхнувшую внутри Тихомирова ярость. Его мощная грудь высоко вздымается, оказывая давление и невольно вызывая какой-то необъяснимый первобытный страх перед тем, кто значительно превосходит тебя по силе.
— Только попробуй, — цедит таким тоном, что у меня мороз по коже идет.
Отпихнув, направляется к двери. А я еще долго стою, отчаянно пытаясь побороть пронизывающий и сотрясающий мое тело холод.
После душа, где мне кое-как удается согреться, несколько часов кряду верчусь с бока на бок в кровати. Переживаю и жалею о своих словах. Но и Тимур… Вот зачем он все это говорит и делает? Неужели не понимает, как это больно? И самое главное… насколько это опасно.
И все же кто-то сверху явно наслаждается, то и дело ставя меня в затруднительное положение и вынуждая копить перед Тихомировым долги. Едва я смыкаю глаза, как меня будит Миша.
— Мамочка, у меня горло болит… — тяжелое дыхание срывается на хрипы. Сердце разрывается и мелкими частичками принимается стучать в каждом уголке тела. — Мне жарко и больно… Мама…
Резко подавшись к сыну, трогаю ладонью его лоб и задыхаюсь от метнувшей черными крыльями по груди тревоги. Нет нужды тратить время на градусник, тактильно ощущаю высокую температуру.
Обычно, когда Миша болеет, мне удается взять под контроль эмоции и перейти к действиям. Но тут я теряюсь и никак не могу решить, что должна делать. Мы в чужой стране. Я не очень хорошо владею английским. Не знаю, в какую больницу обратиться. Не могу определить, хватит ли мне имеющихся в кошельке денег. Не в состоянии даже вызвать такси.
Все это вкупе буквально приводит меня в панику.
Как бы я не изворачивалась, но единственный человек, который способен мне помочь — Тихомиров. Хотя бы потому, что из всей компании он один не употреблял алкоголь.
Забыв о своей дурацкой гордости, сгребаю Мишу в охапку и едва ли не бегом несусь в западное крыло. Благо долго топтаться у двери не приходится. Тимур открывает, стоит только дважды постучать.
— Миша заболел. Очень высокая температура, — тараторю я дрожащим голосом, ощущая, как по щеке стекает крохотная слезинка. — Я не знаю, что делать. У меня нет никаких лекарств.
Любая нормальная мать пришла бы от такой безответственности в ужас. Я и сама бы так отреагировала. Дома всегда было жаропонижающее. И перед поездкой в Америку я собрала целую аптечку, но благополучно забыла ее.
— Мне жарко… — слабым голосом добавляет малыш. — И больно…
— Подожди, — коротко командует Тихомиров. — Накину что-нибудь, отвезем его в больницу.
— А Палыч не сможет помочь? — торопливо выпаливаю я.
— Его нет сейчас, — коротко сообщает Тимур. — Жди.
И уходит, оставляя дверь открытой.
Слава Богу, долго ждать не приходится. Через пару минут Тихомиров выходит из спальни с ключами и двумя мастерками.
— Оденьте, — отбивает так же сдержанно. — Ночью на улице прохладно.
Заворачиваю Мишу в одну из кофт и без раздумий передаю его Тимуру, чтобы накинуть на себя вторую. Обратно он сына не отдает. Подталкивая меня свободной рукой, сам несет его к выходу. Я не спорю. На это нет ни времени, ни сил.
— Садись, — подсказывает Тихомиров уже на улице, открывая дверь серебристого внедорожника. Только когда я забираюсь в салон, подает мне малыша. Я машинально нахожу губами его лобик и вновь прихожу в волнение. Наверное, это отражается на моем лице, потому что Тимур задерживается, чтобы сказать: — Все будет нормально.
И я ему верю. Не могу не верить. Иначе попросту свихнусь.
В дороге Миша засыпает, а я всеми силами стараюсь не накручивать себя переживаниями из-за его хриплого затрудненного дыхания.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Часто болеет? — спрашивает Тихомиров, бросая на нас беглый взгляд.
Не знаю, действительно ли ему это интересно, или просто отвлекает меня.
— Вообще-то нет. Первый год в саду болел немного… А последнее время — совсем редко.
— Как с работой тогда поступала? Давали отгул? Или что там у вас?
— Нет, — мотаю головой. — Я сама не могла себе позволить брать отгулы, — мне вдруг стыдно становится, хоть и понимаю, что вины моей в том не было. — Приходилось оставлять Мишу с мамой.
Тимур замолкает. Больше никаких вопросов не задает. Только поглядывает на нас тем самым задумчивым взглядом.
В больнице он вновь берет все на себя. Объясняет ситуацию дежурной медсестре. Она доброжелательно нам улыбается и просит подождать, пока освободится доктор.
— Это недолго, но вы успеете заполнить короткую анкету. Нам необходимо знать точный возраст и вес малыша. А также возможные аллергические реакции на медицинские препараты.
Я с готовностью киваю и передаю листок Тихомирову. Сама сейчас даже на русском не способна писать.
— Имя и фамилия? — читает первую строчку, когда мы отходим немного в сторону.
— Михаил Птенцов.
Тимур делает запись и озвучивает следующий пункт:
— Дата рождения?
— Двадцать восьмое июля две тысячи шестнадцатого года, — сообщаю я без всякой задней мысли.
Тихомиров начинает писать и вдруг стопорится. Так и не закончив, вскидывает взгляд, и внутри меня в ту же секунду все обмирает.
Он понимает… Господи, он все понимает!
20
Тихомиров
Из радиоприемника монотонно льется типичный американский шлягер годов этак восьмидесятых. Девушка-администратор пытается оформить мать с тощим сутулым спиногрызом, который истошно вопит, что не допустит к себе врача. А я смотрю то в перепуганное лицо Птички, то на ребенка, которого она с каждой секундой все отчаяннее к себе прижимает, и глохну от ударов собственного сердца. Пока мозг тормозит и все еще пытается осмыслить полученную информацию, найти какое-то разумное объяснение, оно уже не справляется. Задавая нагрузку, казалось бы, тренированному организму, все внутренние процессы сбивает.
Две тысячи шестнадцатый год мы с Полиной встретили в одной постели. Я был у нее первым, тут ошибки быть не может. Если она спустя семь месяцев родила, много ума не нужно, чтобы предположить, что этот ребенок — мой. И выражение лица Птички, мать вашу, лишь подтверждает мои догадки.
— Это ни к чему тебя не обязывает… — выдает она отрывистым шепотом.
— Ни к чему не обязывает? — глухо выдыхаю я, до последнего не веря в то, что правильно расслышал этот задушенный шелест.
— Ничего не меняет… И знать никому не нужно… — тараторит Птичка, раз за разом сглатывая. Я расщепляю каждое слово. Каждую, мать вашу, букву! И все равно не могу принять того, что верно распознаю информацию. — Я никогда никому не расскажу…
Привычное хладнокровие и стойкость, будто штукатурка, слетают с мощной, выдержанной годами брони. Меня бросает в жар. Грудь словно кислотой заливает.
Мать вашу, да меня буквально разрывает изнутри!
Особенно, когда ребенок просыпается и поворачивается ко мне лицом. Смотрю на него другими глазами, теряя остатки той силы, которая столько лет мной руководила и вела по жизни. Раз за разом пропускаю удары, потому что не могу пошевелиться. Кислорода не хватает, словно в каком-то безвоздушном пространстве завис.
Сын? Мой?
Мой?
Часть опоры потерял, когда узнал, что Птичка родила. Тогда еще не понимал своей реакции. Задело конкретно. Вплоть до какого-то жгучего неприятия и бессильной ярости. Мысли не допускал, что этот ребенок может быть моим. Просто потому что не представлял ситуации, когда подобное допустимо скрыть. Зачем? Почему? Почему не сообщила?
Часть опоры тогда… Сейчас же целым пластом земля из-под ног уходит.
