не умею!”
Для участия в походе требовались средства на провиант, транспорт и обмундирование. Не смея просить отца, юный Батюшков занимает у петербургского ростовщика 1000 рублей под 20 % годовых. Этот вексель впоследствии перейдёт к “купецким сыновьям” Дмитриевым, которые и впредь будут ссужать Батюшкова небольшими суммами.
Причин, подтолкнувших Батюшкова к столь радикальному решению, было несколько. Во-первых, поступить так предписывала честь, подтвердить которую Батюшков желал со всей пылкостью молодого дворянина. Предки поэта состояли на государевой службе с XVI века и гордились этим. Записываясь в ополчение без ведома отца, Батюшков мог рассчитывать на родительское снисхождение.
Во-вторых, Батюшков пишет, что “государь вознаградит печаль и горесть вашу излиянием к вам щедрот своих”. Это значит, что на войне можно отличиться, получить награду и даже геройски погибнуть, покрыв своё имя славой подобно персонажам античности. При том, что за участие в ополчении Батюшкову, как сотенному, и так полагаются 400 рублей в год и 30 целковых на денщика.
В-третьих, Батюшков служит в столице уже пять лет, но время уходит, а ничего не меняется. Он по-прежнему никто, “елистратишка”. Мелкий чиновник, живущий у родственников. Другое дело военный мундир и слава. Служба в армии – самый эффективный способ продвижения по служебной лестнице. То, чего на гражданской Батюшков мог добиваться годами, здесь заслуживали за одно сражение.
В-четвёртых, к 1806 году Батюшков-поэт чувствует потребность в новых событиях, чувствах, мыслях. После неудачного “поступления” в Вольное общество он хочет дистанцироваться от привычного литературного окружения. Его блистательные предшественники составили себе имя стихами во славу русского оружия. Батальными сценами пестрит “Освобождённый Иерусалим” Тассо. Так почему бы и Батюшкову не переменить участь?
А в-пятых, война была хорошей возможностью посмотреть мир.
Под знаменем Беллоны
“Я чай, твой Ахиллес пьяный, – пишет Батюшков Гнедичу, – столько вина и водки не пивал, как я походом. Пиши ко мне хоть в стихах; Музы меня совсем оставили за Красным Кабаком. Дай хоть в Риге услышать отголосок твоего песнопения”.
“Красный Кабак” был трактир на 10-й версте Петергофской дороги; здесь “подавали” вафли, музыку и катание с горок. А дальше начиналась “прескучная дорога”. К письму, которое пишет Батюшков, прилагается экспромт с “клячей величавой”, на которой поэт “пустился кое-как за славой”. Это первое из сохранившихся писем Батюшкова Гнедичу. Ахиллеса Батюшков вспоминает к тому, что Гнедич уже принялся за перевод “Илиады”. Он ждёт от друга новые главы. Он и сам теперь в роли воина. Другой дорожный экспромт получает от Батюшкова сын Оленина (Николай) – о поэте, “…которого судьбы премены / Заставили забыть источник Иппокрены”. Пришло время, иронизирует поэт, “не пёрушки чинить, но чистить лишь копьё”. Через шесть лет Николай Оленин будет убит ядром на Бородинском поле. Но представить это сейчас невозможно так же, как и то, куда военная дорога приведёт самого Константина Николаевича.
В пределах России поход следовал по маршруту Санкт-Петербург – Нарва – Дерпт – Рига – Митава – Юрбург. Большую часть времени ополченцам приходилось жить в полевых условиях. Ночевали в деревнях – в домах разного достатка и дружелюбия, или под луной, которая “низкий мой шалаш сквозь ветви освещала” (“Воспоминание”).
В ожидании передислокаций, между батальонными учениями и смотрами, офицеры проводили время за пьянством, развратом и картами. Самым популярным напитком был ром, из которого варили пунш или пили так. Его покупали втридорога у “жидов”, и часто “палёный”, то есть картофельную сивуху. От скуки и пьянства вытворялись разные “бесчинства”. Желая проверить, например, готовность солдат, один офицер спьяну поднял чуть ли не всю дивизию, которая почти снялась с места в сражение. Подобный проступок наказывался недельным арестом, а случаи бытового антисемитизма (рукоприкладство и грабёж местного населения) не наказывались никак. Впрочем, офицеры часто наказывали себя сами. Так, один отправился ночью в соседнюю деревню за водкой, но был так пьян, что по дороге уснул и был убит и ограблен неизвестными.
Полковые будни кое-как оживлялись, когда через деревни проезжал император. Другим отвлечением от скуки было купание в речках и женщины. Почти в каждом крупном населённом пункте был трактир, где по вечерам сходились офицеры расположенных поблизости батальонов. Как правило, при трактире находился публичный дом. Если публичного дома поблизости не было, “девок” заказывали хозяину “квартиры”, и тот доставлял их офицерам к столу.
“Явились две продавщицы фруктами, сахаром и ромом, – заносит в дневник офицер Василий Григорьев, – что всё и было у них куплено, а как в корзинках для продажи более не было, то принялись за собственный их товар. Дурных последствий, в таких случаях бываемых, со мною не было, полагаю оттого только, что я тотчас окупался в струях реки Аллера”.
Батюшков ничего не пишет о том, как проводил армейские досуги. Надо полагать, он не хотел ни в чём отставать от старших товарищей. Однако упоминание о нём всё же существует. Оно сохранилось в том же дневнике Василия Григорьева (от 2 марта) – тем удивительное, что совершенно случайное: “2-го. Роздых, – пишет он, – я обедал у наших офицеров Хрущёва и Батюшкова, после играли в карты, и я остался в выигрыше 20 червонных”.
До сражения оставалось три месяца.
После первого раздела Польши в 1772 году Гейльсберг (тогда Лидзбарк-Варминьски) отошёл к Пруссии. До наших дней в этом городе прекрасно сохранилась средневековая планировка, фрагменты крепостных стен и грозная громадина замка епископа, в одной из башен которого Николай Коперник, племянник своего дядюшки-епископа, сочинил “Комментарии о гипотезах”.
Можно предположить, что на другого племянника своего дядюшки, на Батюшкова, город произвёл впечатление. В дороге он бранил немцев со всем высокомерием человека, который первый раз выбрался за границу. “Уроды”, говорит он в письмах о немцах. “Ни души, ни ума у этих тварей нет”. Однако в Гейльсберге всё могло перемениться. От нищих и унылых “жидовских” деревенек здесь не осталось следа. Средневековье, которое Батюшков знал из книг, в Гейльсберге можно было увидеть и потрогать. В камнях заключалось Время, настоящую глубину которого поэт испытывал впервые. Подобных Гейльсберговским – древностей в России попросту не существовало.
Город стоял на краю Восточной Пруссии. До Гданьского залива отсюда было около 100 километров, до Кёнигсберга, откуда снабжалась русская армия – меньше 90. Сейчас это снова польский город Лидзбарк-Варминьски.
Прейсиш-Эйлау, где в феврале русская армия уже билась с Наполеоном, находился всего в 40 километерах от Гейльсберга. Сейчас это пограничный Багратионовск, мало что сохранивший на советских улицах от славного прошлого. Исход войны тогда не решился, и после весенней распутицы армии должны были сразиться снова – и почти на прежнем
