битва с Наполеоном впереди, мало кто сомневался.
После Тильзита русское общество предсказуемо “заболело” франкофобией. Она была тем нелепее, что высший свет говорил на французском, одевался во французское, французское читал, слушал, играл, пел и ел. И тогда (и всегда) страна назначала главным врагом того, от кого больше всего зависела. Но что своё могла противопоставить Франции Россия? Кроме того, о чём писал “Русский Вестник” Глинки? Если даже историю России Карамзину только предстояло написать?
Не шишковский же “кафтан” вместо “сюртука”?
Не тюрю вместо профитролей?
Павла I убили в схожей ситуации, однако французские дипломаты уверяли Наполеона, что опасаться дворцового переворота в России не стоит. Великий князь Константин, который взошёл бы на престол вместо Александра, устраивал российских “олигархов” ещё меньше, а младшие братья императора были тогда детьми.
Наполеону оставалось принудить к блокаде Швецию. Среди “бонусов”, которые Россия получала по “тильзитскому сговору”, было согласие Франции на аннексию русскими шведской провинции – Финляндии, через которую можно было бы угрожать Швеции.
Это будет вторая война, на которую отправится Батюшков.
Правда, сейчас, когда Европа в очередной раз переворачивается с головы на ноги, Батюшков с трудом переворачивается с боку на бок. Июль месяц, Рига[16]. Маленький офицер расквартирован в доме купца Мюгеля. Никаких сведений об этом купце нет, всё, чем мы располагаем, – письмо самого Батюшкова (с автопортретом на костылях, которые потом переместились в Даниловское) – и стихи, в общих словах отсылавшие к романтической истории. Всё, что мы знаем, очевидно, как союз Эроса и Танатоса – в Риге чудом избежавший гибели Батюшков влюбился. Смерть и любовь поменялись в его судьбе стремительно – словно батальные сцены с эротическими в “Освобождённом Иерусалиме” Торквато Тассо.
В “Послании графу В<елеурско>му” (1809) – с которым Батюшков проводил время в Риге – поэт скажет прямо: “Когда, отвоевав под знаменем Беллоны, / Под знаменем Любви я начал воевать”. Почему же любовная история Константина Николаевича не имела продолжения? И он не женился, не взял дочку купца в Россию? В подобном поступке не было бы ничего особенного. Добрый пушкинский знакомец Павел Вульф привёз из военного похода гамбургскую немку; Афанасий Шеншин увёл у немецкого адвоката жену, мать будущего поэта Фета. Браки с инославцами были разрешены Синодом, и Батюшков мог поступить так же, тем более что Рига была частью Российской империи. Так почему он не сделал шаг, который в юности делается с лёгкостью? Особенно если ты побывал на краю гибели и чувствуешь, что влюблён взаимно? Для немецкого купца Батюшков был представителем знати. Он мечтал бы выдать дочку в Петербург. Однако Батюшков не сделал предложения. В его “Воспоминании” даже сквозь литературные штампы видно, что романтические отношения между молодыми людьми наметились (“Соединив уста с устами, / Всю чашу радости мы выпили до дна…”, или “Куда девалися восторги, лобызанья / И вы, таинственны во тьме ночной свиданья, / Где, заключа ее в объятиях моих, / Я не завидовал судьбе богов самих!..”). Видно, Эмилия Мюгель влюбилась тоже. Подле раненого офицера она, как Наташа Ростова, увидела мир другими глазами. Наверное, она была бы не против уехать. Но что мог предложить Батюшков, кроме объятий в ночном саду? Ни дома, ни настоящей службы в Петербурге у него не было, а приехать в Даниловское с наложницей он не хотел, да она и не согласилась бы. Батюшков жил на то, что ему присылали с оброка родственники. Он знал, с каким трудом даются деньги. К тому же сёстрам Варваре и Александре нужно было выходить замуж. Содержать ещё и свою семью Батюшкову было просто не на что. Он был честен с собой и не стал втягивать девушку в авантюру.
Когда Батюшков уезжал, семейство Мюгелей рыдало. Они успели привыкнуть к маленькому солдату. Возможно, он обещал вернуться, когда положение его перестанет быть шатким; возможно, девушка с веснушками ждала его – писем не сохранилось. В России на Батюшкова обрушилось столько забот, что он, скорее всего, просто перестал думать об этой истории. Точнее, перевел её из реальной области в поэтическую. Наверное, какое-то время он чувствовал вину и раскаивался. В стихах это сожаление будет слышно.
<…>
Куда девалися восторги, лобызанья
И вы, таинственны во тьме ночной свиданья,
Где, заключа ее в объятиях моих,
Я не завидовал судьбе богов самих!..
Теперь я, с нею разлученный,
Считаю скукой дни, цепь горестей влачу;
Воспоминания, лишь вами окрыленный,
К ней мыслию лечу,
И в час полуночи туманной,
Мечтой очарованный,
Я слышу в ветерке, принесшем на крылах
Цветов благоуханье,
Эмилии дыханье;
Я вижу в облаках
Ее, текущую воздушною стезею…
Раскинуты власы красавицы волною
В небесной синеве,
Венок из белых роз блистает на главе,
И перси дышат под покровом…
“Души моей супруг! —
Мне шепчет горний дух. —
Там в тереме готовом
За светлою Двиной
Увижуся с тобой!..
Теперь прости…” И я, обманутый мечтой,
В восторге сладостном к ней руки простираю,
Касаюсь риз ее… и тень лишь обнимаю!
Возвращение
Усадьба и сельцо Хантаново лежат в 30 верстах от Череповца, если ехать в сторону Пошехонья и Вологды по левому берегу Шексны. С главной дороги нужно свернуть на просёлочную, переехать по полуразрушенному бетонному мосту ручей-речку Мяксу, где когда-то “бабы подолами щук ловили”, и подняться на длинный и пологий гребень холма, обрамляющего левый берег.
Усадьба и парк находились на этом гребне.
До Шексны отсюда было 6 вёрст, и можно вообразить, как отчётливо её серебряная жила просматривалась из окон усадьбы. В советское время пойменные земли ушли под затопление, и та часть Шексны, которую видел Батюшков, растворилась в Рыбинском водохранилище. Теперь с пустого холма открывается вид на огромное водяное зеркало.
Главный дом стоял на самой высокой точке гребня, а внизу тянулся бескрайний, уходящий за горизонт лес, за которым пряталась Вологда. Когда-то Шексна называлась Шехонь, а земли вдоль её берегов – Пошехонье (по реке Шехони). Современному человеку топоним этот знаком по “пошехонскому сыру”, советскому “деликатесу”, который производился в городе Пошехонье – и сборнику рассказов Щедрина “Пошехонская старина”.
Байки про то, как пошехонцы с колокольни на Москву смотрели или варили похлёбку из камня – как вырывали у Фалалейки зуб, “что не всякий согласится” – во времена Батюшкова собрал Василий Березайский. Книга называлась
