и закрыл глаза. Мне очень хотелось спать, и у меня болела голова.
В последний момент в карету забрался Ори. Он тяжело дышал.
– Простите, господин, я опоздал!
Я уставился на него, полагаю, не слишком дружелюбно, потому что он отодвинулся подальше и сбивчиво объяснил:
– Я должен вас сопровождать, господин. Вдруг что-то понадобится?
– Госпожа приказала за мной следить?
– Сле… Нет, господин, что вы!
Я отвернулся к окну. Конечно, приказала. Не думал же я, что она так просто меня отпустит. Раз сама не может или не хочет со мной поехать и наблюдать, конечно, ей понадобится подробный отчет.
– Простите, господин, – повторил Ори.
Я покачал головой. Я не обвиняю его: он слуга, как и я. Все мы пляшем под дудку хозяев.
День выдался морозным и солнечным. Свежий снег сиял ярко, а холод просачивался в карету – или я дрожал от волнения? Руки в перчатках леденели, пока я бездумно смотрел на белые поля, и я не заметил даже, как Ори укрыл меня пледом. Но теплее от этого не стало.
Два года назад я оставил Тину и мать в съемном доме на северной окраине столицы в одном из бедных районов. На мамино имя с доверенностью на Тину был открыт счет в Королевском банке, куда переводились деньги. Наверное, мама распорядилась ими с умом, потому что адрес, который оставила мне принцесса, вел в один из благополучных, пусть и отдаленных от центра, районов столицы. К тому же рядом с художественной школой. Я боялся поверить, что все настолько хорошо.
– Господин, вы точно не голодны? Если пожелаете… – начал было Ори, но я смерил его взглядом, и он замолчал.
Что за одержимость едой у слуг принцессы? Не понимаю.
Кварталы среднего класса: торговцев, ученых, клерков, банкиров – не блещут роскошью, как поместья аристократов. Здесь все основательно, добротно и серьезно. Колеса кареты застучали по брусчатке – от снега дорогу здесь чистили. Блестели витрины магазинов, не украшенные ничем, кроме самого товара. Горели фонарями застекленные веранды ресторанов.
Из ателье, совсем не похожего на замок в миниатюре и, конечно, без лент, бантов и королевских звезд на стеклах – Лавиния сюда и ногой бы не ступила, – выпорхнула стайка девушек в одинаковых коричневых пальто. Двое из них несли рулоны ткани, третья – тонкий квадратный футляр едва ли не больше ее самой. А четвертая…
Четвертую я узнал.
Я оставлял Тину больным угловатым подростком. Ей было четырнадцать, но тогда она казалась младше года на три – так высушила ее болезнь. Она уже начинала задыхаться, а по утрам пылала, как печка, а потом шутила, что об нее можно греться – и нет нужды тратиться на уголь.
Сейчас ей было шестнадцать, она улыбалась, и ветер трепал золотые – темнее и, конечно, длиннее, чем у меня, – пряди волос, выбившиеся из-под ее шапки.
На дрожащих ногах я выбрался из кареты и прошел к ателье, глядя Тине вслед. Ее подруги о чем-то смеялись, и та, что с футляром, весело им размахивала.
Я смотрел, как она уходит, и понимал, что не смогу ее позвать.
Два года назад я оставил документы на кухонном столе – там их непременно нашли бы – и ушел раньше, чем мать спустилась готовить завтрак. Я не попрощался: они бы меня не отпустили. Мать сказала бы, что есть другой выход, что мы непременно его найдем.
Она ошибалась: выхода не было, чуда не случилось и нам никто не помогал, а Тина умирала. Что мне оставалось?
Налетевший ветер взметнул полу моего плаща, раскачал вывеску-ножницы на углу ателье и сорвал шляпку у одной из девушек. Они обернулись, все четверо, – и бросились ее ловить. Я застыл, поймав взгляд Тины.
Она действительно очень похорошела за эти годы. «От кавалеров, наверное, отбоя нет», – мелькнула странная мысль. Странная, потому что для меня Тина оставалась тем же угловатым подростком, младшей сестрой, которую нужно защищать.
Не отрывая от меня взгляд, она выронила завернутые в коричневую бумагу покупки – по тротуару покатились нитки, пуговицы, какие-то крючки. И направилась ко мне, сначала несмело, словно сомневаясь, совсем забыв о подругах. А потом быстрее – и я уже не мог отвернуться и уйти, хотя знал, как это ее ранит.
Она бросилась мне на шею, а я ее обнял – иначе мы оба упали бы на тротуар. Да, Тина определенно за это время поправилась.
Мимо шли элегантно одетые дамы с кавалерами в темно-синем – цвет торговцев. Ори выглядывал из кареты и что-то говорил кучеру… Ветер мотал вывеску, и та опасно скрипела…
– Элвин? Это правда ты? Это же ты? – шептала Тина, обнимая меня. От нее по-взрослому пахло цветами – ландышами. И все так же – маминой выпечкой и красками. – Скажи что-нибудь! Скажи, пожалуйста! Скажи, что это ты…
– Это я.
– Тина? – Ее подруга с футляром – наверное, самая смелая – подошла и, хмуро глядя на меня, поинтересовалась: – Кто это?
Она видела молодого аристократа и Тину, бросившуюся ему на шею. Что она могла подумать?
– Он нашелся! – выдохнула сестра, оборачиваясь. По ее щекам текли слезы – Тина всегда была жуткой плаксой. – Мой бра…
Я успел зажать ей рот раньше, чем она договорила. И спокойно улыбнулся девушке. Я привык спокойно улыбаться в любых ситуациях.
– О, мы всего лишь друзья. – У меня получилось даже скопировать характерный капризный тон аристократа. Как же долго я среди них жил! – Мне захотелось увидеться. Тина, дорогая, вы разрешите довезти вас до дома?
Она поймала мой взгляд и задрожала.
– Да… Мия… О, спасибо! – Мия отдала ей промокшие свертки. – Д-до завтра!
Я увлек сестру к карете, пока ее подруги, хмурясь, глядели нам вслед. И даже не сразу заметил, что Ори пересел к кучеру, оставив нас одних. Не ожидал от него такой тактичности.
– Элвин, что… что случилось? – Стоило дверце захлопнуться, вопросы посыпались из Тины градом: – Ты пропал так… Куда ты пропал?! Два года, Эл, два года от тебя ни весточки! Мама сказала, ты уехал… Ты сказал ей, но не мне, да? Куда ты уехал? Эл, ну скажи же!
Я по привычке подался вперед и прижал ладонь к ее лбу. Температуры не было.
– Тина, как ты себя чувствуешь?
– Я? Я как себя чувствую?! Ты не можешь вот так появиться и… – Она поймала мой взгляд и выдохнула: – Хорошо. Я не умираю больше, видишь? Успокойся.
Я откинулся на спинку сиденья и выдохнул:
– Ты поступила в художественную школу?
– Я поступила… Да! В колледж, у меня стипендия. Эл, почему
