Следователь перевел дух.
Нефедов не шевелился и не поднимал головы.
– Сынок… – Следователь постарался придать голосу почти отеческую теплоту. – Да ты еще урок натуральных не видел, это пострашнее, чем суки с пресс-хаты, ты ведь ни на хату путем заехать не умеешь, ни поставить себя, ни жить по понятиям! Да ты хоть представляешь, что тебя в камере ждет?
Нефедов поднял голову. Взгляд его был мертв.
– Ладно, – без всякого выражения произнес он, – пиши, что тебе надо. Но запомни – я был один, подельников нет.
И он опять опустил голову вниз.
33 градуса по Цельсию
– Эй, Валька! Куды катисся? – Молоденький сержантик выскочил из воронка. – Матрица! Не узнаешь, што ли?
Валька повернула голову.
– Ну узнаю… Дальше что?
– Валь, ты это… Не сердись, что мы тебя тогда в обезьяннике… Ну, это…
Она стояла молча.
– Слышь, Валь… Ты ж мне давно нравишься, может, отдохнем вечером?
Она молчала.
– Валь, да ты не того! Не это! – ободренный ее молчанием, заговорил мент. – Я, Валь, к тебе, может, по-серьезному… Ну, придешь в «Клопштосс»? А ты играть-то умеешь?
– Я – нет!
– Да ты, Валька, поди, любого научишь!
– Легкая краска показалась на ее щеках.
– В десять, – уронила она и, повернувшись, пошла.
– Э-э-эх! Не баба – малина! – весело произнес сержант, усаживаясь в воронок.
Водила хмыкнул.
– Слышь, это… – сержант стал очень серьезен, – и сам запомни, и остальным скажи: кто плохое про нее вякнет, ответит мне. Усек?
– Да мне-то что… Только всех молчать не заставишь, а ее, считай, мало ли кто барал…
– Я сказал – ты услышал, – отрезал сержант, и водила повернул ключ зажигания.
34 градуса по Цельсию
Клуб «Клопштосс» был не чета «Джеббу», здесь собиралась публика почище. За тремя бильярдными столами шла неторопливая игра, если кто и коксовал, то не матерился, музыка не гремела, еда была приличной, и пьяных спроваживали аккуратно, не пиная с крыльца.
Валька с сержантом сидели в уголке, куда почти не доставал свет зеленых ламп.
– Ты чё, Валька, вообще не пьешь?
– Пивка.
– Ну, а я – с прицепом. – И мент маханул стопку водки «Чайковский». Он как бы невзначай обнял девушку за плечи, и та как бы этого не заметила.
– Слушай, – она говорила ровно и отстраненно, – хочу к тунгусам на ловитву (ловитва – добыча, промысел – устар.) за икрой сходить, составишь компанию?
– Ну ты, Матрица, долго спала! Не сегодня завтра «Метеор» с Ленска придет с барышниками, все подчистую у косоглазых выгребут!
– Ну, все – не все…
– Да уж у этих не сорвется! Беспредельщики, ухорезы. Ну, скока мы тунгусам платим? Бутылка – кило, все законно, чин чинарем. А эти с ними сначала литки (литки – попойка при купле-продаже – устар. русск.) пьют, а уж потом торговлю начинают, да за бутылку шмурдяка по десять кил красной да по три черной и забирают!
– Что ж, свою пулю рано или поздно каждый на Угрюм-реке повстречает, – также ровно ответила она. – Мало ли их было? Эти – пьяные, другие – трезвые…
– Так-то да, тока опоздала ты!
– Да у меня, Толян, все готово. Катера только нет…
– Много торговать идешь?
– Товару – на пару бочек икры. Может, на пять.
Глаза мента загорелись, и он даже убрал руку с Валькиного плеча.
– На пять? По сто килограмм?!
– Ну да…
– Где ж ты бабок раздобыла?
Она посмотрела ему прямо в глаза.
– Заработала.
И мент торопливо опустил веки.
– Слушай, – облизнул он пересохшие губы, – ну, а если я катер достану?
– Ваш, ментовской?
– Ну да! Моя какая доля будет?
Валька также молча смотрела ему в переносицу, а потом уронила, чуть усмехнувшись:
– Не обижу.
– Не, Валька, не! Половина, половина моя!
– А потом тебе еще и дать?
Он пошкрябал стол узловатыми пальцами. И через сту выдавил:
– Ну, сорок…
– Дешево же ты, мент, меня ценишь! В полцентнера «пятиминутки»… – Валька встала. – За товаром подгонишь свою таратайку завтра в полночь. Знаешь, где амбары?
– А-то?
– Смотри.
И Валька пошла, не оглядываясь.
35 градусов по Цельсию
…Автозак медленно полз через перевалы. До Алмаза оставалось не более трех километров. Целый день шел заряд – снег крутило так, что столбы фар, казалось, упираются в сплошную стену из хлопьев мокрой, тяжелой ваты.
В кабине сидели двое конвойных и шофер.
– Смотри! – неожиданно подал голос он. На дороге темнели две фигурки.
– Кажись, плечевые, – оживился один из дубаков.
Машина подползла ближе, девчонки замахали руками, и водила удивленно присвистнул:
– Ну, дела! Да это же Надька с Матрицей!
– Это какая Надька? Этого, что ли? Чокнутая? – И мент мотнул головой назад, туда, где в кузове маялся лейтенант.
– Ага! Ну дела!
Матрица застучала в дверцу притормозившей машины. Надя стояла потупившись.
– Слышь, пацаны, – хитро прищурился старший, – а давай их это… На кукан! По-быстрому!
– В райотделе ждут, следственный эксперимент ставить…
– Да какое в такую шугу?! Полчаса – и все дела… А летеха послушает, как мы его кралю утешать будем! – И старший заржал.
– Ну чё, отдохнем? – Матрица потянула дверцы. – Сворачивай, мужики, тут жило есть.
– Какое тут жило? – насторожился было старшой, но Валька успокоила:
– Сараюшка…
– Сворачивать нельзя, – буркнул водила, но старшой ободряюще хлопнул его по плечу.
– Да ты што, не б…! Не на дороге же их пялить!
– Залезай, девахи! – пригласил он, и Надя с Валькой залезли им на колени.
– Ух, и круглые же бока у тебя, Валька! – осклабился старшой, расстегивая ей куртку. – Да не вошкайся, не вошкайся, сама же напросилась!
Машина остановилась на опушке, в полукилометре от трассы, где притулился вагончик не то ремонтников, не то смольщиков.
– Пойдем, – потянув за собой старшого, спрыгнула в снег Валька.
– Эй, летеха! – крикнул тот, выгребаясь за ней, – ухо прижми к переборке, послушай, как твою фрю щас в два смычка будут дуть!
Удар приклада в лоб, казалось, раскроил ему череп. Он осел и не рухнул – стек на землю.
– Руки, падлы! – проговорил Серебряков, передергивая затвор «калаша». – Руки…
…Дверь автозака отомкнули, Нефедов, подслеповато щурясь, вылез на свет божий, и Надя зарыдала. Летчика было не узнать.
Валька тоже прикусила губу и стала оттирать его лицо снегом.
Серебряков, примотав кляпы и надев браслеты, поочередно закинул всех в кузов и запер дверь.
– На, – протянул он летчику «макарова», засовывая другой в карман своей куртки, – мешкать нельзя, еще день такой шуги – и встанет Витим.
– Нет, – выпрямился Нефедов и отвел в сторону Валькины руки. – Вы – без меня.
– Как? – опешил ефрейтор. – Тебе что, башку отбили?
– Нет, Василий, – твердо повторил летчик. – Я после того, что со мной творили, человеком чувствовать себя не могу.
– Брось, Леха! – подала голос Валька. – Думаешь, когда меня в ментовской девять человек катали, мне легче было? Отойдешь, отмякнешь, за этим и бежим. У тебя ведь жена, вспомни!
Надя стояла недвижима.
– Нет, – летчик даже не посмотрел на нее. – Я должен всю правду об этих скотах до людей донести.
– Как?! Какую правду?! До каких людей?! Да тебя же просто грохнут, коли ты в Алмазе покажешься! – заорал Серебряков.
Летчик медленно повернул голову.
– Самолет, – сказал он. – Зубаткина – в самолет и – на базу. Или в Москву. Без этой гниды мне никто не поверит.
– Ты о чем, Леша? – страдальчески сморщилась Матрица. – О чем?
– Он золото взял, – медленно произнес летчик. Все молчали.
– Хер с ними со всеми, Леша! – просительно произнес ефрейтор. – Через год отсидимся, вернемся, поквитаешься втихую…
– А мои родители? Друзья? Будут думать, что я – вор?
– Надя! – сказал он чуть погодя, – что скажешь ты?
– Я, Алеша, – ровно произнесла она, – думаю, что нужно бежать, куда собирались. Но если ты решишь по-другому, я пойду с тобой.
– Решено. – И летчик прижал ее к себе.
1000 градусов по Цельсию
– Эй, паря! Гляди, однако! – Старая коричневая тунгуска поворотила сморщенное печеное личико со свисающими из-под кожаного налобника разноцветными морхами к сыну. – Гля!
Ее сын и муж в кухлянках, солдатских штанах да резиновых сапогах возились с сетью да мордой (морда – плетенка из ивовых прутьев для ловли рыбы – устар.) на отмели Муя, неширокого и тихого в срединном своем течении. Старуха и невестка ловко управлялись на берегу с тушками горбылей, и потрошенные кривыми короткими ножами рыбы ложились возле костерка.
Молоки – вместе с внутренностями, икра – в тазы, и пачки крупной соли, счастливый от того, что может помочь взрослым, вскрывал трехлетний малыш.
