3. Вопросы идеологии и содержания сознания вообще. Один из коренных пороков буржуазной антропогенетики заключается в том, что идеология также трактуется как биологичеекая resp фенотипическая черта, причем ищут (и «находят») роль генотипа в ее формировании. Следует отметить, что это извращение науки свойственно не только заведомым реакционерам: нельзя обойти молчанием тот факт, что даже сравнительно близкие нам ученые склонны иногда к подобного рода утверждениям. Нам нужно отчетливо подчеркнуть, что идеология (политические убеждения, философские воззрения и т. п.) целиком и полностью социально обусловлена, что она ни в какой степени не связана с наследственностью и что выводы о роли последней основаны на грубых ошибках в постановке соответствующих исследований.
4. Вопросы развития человеческого общества. Здесь пропасть между нами и буржуазной генетикой заключается в том, что последняя отводит естественному отбору решающую роль в развитии человеческого общества. Это делается для объяснения и того, почему нации империалистические господствуют над колониями, и того, почему буржуазия господствует над трудящимися: в том и в другом случае естественный отбор и выживание наиболее приспособленных явились-де причиной продвижения одних и закабаления других. Не следует, впрочем, думать, что буржуазные ученые всегда последовательны в этом своем утверждении: когда, например, нужно доказывать необходимость стерилизации неполноценных и тому подобные мероприятий, тогда естественный отбор куда-то исчезает и появляются жалобы на то, что именно его отсутствие заставляет к этим мероприятиям прибегать. Исходя из этой же логики, Конклин в 1932 году приветствовал американскую безработицу и связанный с ней голод и т. п., долженствующие, по его мнению, очистить нацию от неполноценных элементов.
Такова в кратких словах суть той пропасти, которая отделяет нас от буржуазной генетики в вопросах наследственности и среды. Ясно совершенно, что необходимым условием для развития советской антропогенетики является беспощадное разоблачение всех вышеизложенных теорий, поскольку хотя бы даже та или иная примесь таковых не может не являться тормозом в деле действительного движения вперед.
Второй момент, о котором следует помнить при постановке у нас антропогенетических исследований, касается вопроса о научном уровне тех многочисленных антропогенетических работ, которые лишены вышеуказанных классовых извращений науки. Необходимо подчеркнуть, что уровень этих работ далеко не надлежащий, что несмотря на то что литература по медицинской генетике колоссальна по своему объему и из года в год все больше растет, тем не менее исследований, сделанных на должной научной высоте, сравнительно еще очень мало. И это вполне понятно: слишком новыми и слишком трудно усвояемыми являются для врачей, не получивших соответствующей подготовки на университетской скамье, принципы современной генетики, слишком сложен математический аппарат, необходимый для оформления подобного рода работ, а с другой стороны, – слишком интересными и захватывающими являются для клинициста те возможности, которые получаются даже при элементарном применении генетики и которые, хотя и не соответствуют полностью требованиям современной науки, тем не менее дают ответы на ряд волнующих его вопросов. Наряду с некоторым положительным значением подобного рода работ, мы должны, имея в виду вышесказанное, отчетливо видеть перед собою другую опасность, стоящую перед советской антропогенетикой, – опасность, заключающуюся в том, что врачи, усвоив (и то поверхностно) лишь самые элементарные положения современной генетики, начнут некритически пользоваться последней в своих специальных областях. Ложные выводы при этом неизбежны. Подобного рода явления уже теперь не редки.
Из сказанного отчетливо вытекает, что лишь в тесной увязке высших достижений теоретической генетики с практикой медицинской, психологической и педагогической науки мыслимо действительное плодотворное движение вперед, такое движение, которое одно лишь к лицу Советской науке. Совершенно ясно, что врачу-клиницисту без помощи теоретика-генетика такая задача в значительной части случаев не по плечу и что лишь в объединении усилий обоих лежит залог успеха. Некоторые линии этого объединения вырисовываются уже и в настоящее время.
Возьмем, к примеру, вышеупомянутую проблему сцепления и кроссинговера, resp. топографической карты хромосом человека. Сама по себе эта проблема является теоретической, представляющей интерес постольку, поскольку чем больше объектов включено в подобного рода исследования, тем солиднее и богаче становится фундамент современной общей генетики. Клиницист же в этой задаче как в таковой непосредственно не заинтересован. Но вспомним про указанную выше проблему дифференциации болезней, производимую методами генетическими. В этой проблеме врач уже кровно заинтересован, поскольку решение ее обогащает его сведения по линии патогенеза, прогноза, а в будущем, быть может, и терапии.
Каковы, однако, методы решения этой последней проблемы на сегодняшний день? В тех случаях, когда в пределах «одной нозологической единицы» имеются более или менее ясные клинические, патологоанатомические или биохимические различия, дифференциацию эту можно делать, пытаясь, например, установить, имеют ли две какие-либо формы этой болезни одинаковый тип наследования или различный или же наблюдая картину заболевания у разных членов семьи и следя за тем, встречаются ли в одной семье обе формы или же наличие одной гарантирует от присутствия другой (вернее – от присутствия с частотой, превосходящей таковую в популяции). Работы подобного рода очень ценны, но можно ли сказать, что они исчерпывают эту проблему на современном уровне науки? На этот вопрос можно смело ответить отрицательно, поскольку определенно известно, что два ничего общего между собой не имеющих гена могут образовывать признаки, фенотипически, resp. клинически совершенно неотличимых друг от друга. В последнем случае вышеуказанные методы дифференциации уже явно недостаточны. Вместе с тем совершенно ясно, что единственный пока путь дальнейшего углубления этой проблемы, – это изучение карт хромосом, поскольку, зная хотя бы элементы хромосомной топографии, можно по степени сцепления, resp. отталкивания, наблюдаемого в двух данных конкретных случаях, сказать, есть ли их генетическая природа одна и та же или нет. Путь этот, несомненно, очень сложен. Другого пути, однако, мы, к сожалению, на сегодняшний день не знаем [376] . А поскольку это так, постольку чисто теоретические на первый взгляд исследования топографии хромосом человека получают в перспективе и большое практическое значение.
Другая проблема, по линии которой намечается стык теоретических генетических исканий с вопросами практической медицины, напрашивается из результатов клинико-генетических исследований, которые до сих пор получены. Я уже указывал, что в большинстве случаев исследования эти производились не на должной научной высоте. Но вместе с тем результаты их являются несколько неожиданными и наталкивают на некоторые размышления общетеоретического порядка.
Известно, что обычным для изученных видов является то обстоятельство, что мутантные гены в подавляющем своем большинстве являются рецессивными. Известно далее, что это обстоятельство получает за последние годы некоторое научное объяснение (в теории эволюции доминирования). Известно, наконец, что Р. А. Фишер, выдвинувший первую относящуюся сюда гипотезу, высказался в том смысле, что и у человека подавляющее большинство мутаций является рецессивным и что лишь недостаток техники препятствует тому, чтобы это обстоятельство констатировать. В частности, он сослался на то, что в половой хромосоме человека, рецессивные гены которой сравнительно легко обнаруживаются, найдено относительно много генов рецессивных при отсутствии хотя бы одного достоверного случая доминантного мутантного гена [377] .
По этому вопросу еще рано высказаться с полной определенностью. Тем не менее лично я склонен думать, что у человека большинство мутаций по природе своей отличается от тех, которые обычно встречаются у других изученных видов. Чем больше я работаю в этой области, тем более мне кажется, что для человека можно выдвинуть несколько иное правило, заключающееся в том, что большинство его мутаций имеет тенденцию быть доминантными , причем, что особенно важно при этом подчеркнуть, доминантность эта далеко не полная. Вернее будет сказать следующее: не зная, как фенотипически выражается соответствующий ген в гомозиготе, мы можем, однако, сказать, что уже в гетерозиготе он дает резкий фенотипический (патологический) эффект, причем эффект этот является крайне вариабильным. Что же касается ссылки на рецессивность мутантных генов в половой хромосоме, то лично я убежден в том, что этот вопрос подлежит пересмотру.
