— Будем последовательны, — продолжал Антуан. — Упорядочивать войну, пытаться ее ограничить, организовать (гуманизировать, как теперь говорится), безапелляционно заявлять: «То-то и то-то варварство! То-то и то-то аморально!» — значит, предполагать, что существует какой-то иной способ ведения войны… Какой-то вполне цивилизованный способ. Вполне моральный!
Он замолк и взглянул на Женни, желая проверить, какое впечатление произвели на нее эти слова. Но она стояла, склонившись над Жан-Полем, и поила его молоком.
— Тот или иной способ убивать может быть более или менее жестоким, — продолжал он, — может применяться чаще одной стороной, чем другой, но разве в этом чудовищность войны?
Женни поставила на стол чашку таким резким движением, что чуть не опрокинула ее.
— Чудовищно другое, — сказала она, стискивая зубы. — Чудовищна пассивность народов! Ведь их миллионы! Они — сила! Всякая война зависит только от их согласия или от их отказа! Чего же они ждут? Им достаточно было сказать «нет!» — и мир, которого они требуют, тотчас же стал бы реальностью.
Даниэль медленно поднял веки и кинул на Женни короткий, загадочный взгляд.
Воцарилось молчание.
Антуан не спеша закончил свою мысль:
— Чудовищно не то или другое, чудовищна сама война!
Несколько минут никто не решался заговорить.
«Люди требуют мира, — повторял про себя Антуан слова Женни. — Так ли это?.. Они требуют его, когда он уже нарушен. Но когда войны нет, их нетерпимость, их воинственные инстинкты делают мир непрочным… Возлагать ответственность за войну на правительства и на политиков — это, конечно, разумно. Но не надо забывать, говоря об ответственности, и человеческую природу… В основе всякого пацифизма лежит следующий постулат: вера в нравственный прогресс человека. Я лично верю в это, или, иными словами, чувством мне необходимо верить в это; я не могу принять мысль, будто человеческое сознание не способно совершенствоваться, и совершенствоваться бесконечно. Я должен верить, что человечество сумеет когда-нибудь утвердить порядок и братство во всей планете… Но для того, чтобы произвести эту революцию, недостаточно доброй воли или мученичества отдельных мудрецов. Нужны века, быть может, тысячелетия эволюции… (Чего подлинно великого можно ожидать от человека двадцатого столетия?) И вот, как бы я ни старался, это прекрасное будущее не может утешить меня в том, что мне приходится жить среди хищников современного мира».
Антуан заметил вдруг, что все за столом молчат. Атмосфера стала напряженной, предгрозовой. Он пожалел, что вызвал эту внезапную бурю, и решил переменить разговор.
Он повернулся к Даниэлю:
— А как ваш друг, помните, такой странный тип… Кажется, пастор, да вы знаете… Что с ним?
— Пастор Грегори?
При этом имени глаза всех присутствующих загорелись лукавым огоньком.
Николь сказала нарочито грустным голосом, который никак не вязался с веселым выражением ее лица:
— Тетя Тереза так беспокоится о нем: с самой пасхи он в санатории в Аркашоне…
— Судя по последним письмам, он плох, даже, кажется, не встает с постели, — добавил Даниэль.
Женни заметила, что пастор находился на фронте с первого дня войны.
Потом разговор снова оборвался.
Чтобы прервать молчание, Антуан спросил:
— Он пошел добровольцем?
— Во всяком случае, — уточнил Даниэль, — он рвался туда всеми силами. Но не подходил ни по возрасту, ни по состоянию здоровья. Тогда он вступил в американский санитарный отряд. Он пробыл на английском фронте самое ужасное время, зиму семнадцатого года… Переносил раненых… Не вылезал из бронхитов. Начал харкать кровью. Пришлось его эвакуировать чуть ли не силой. Но было слишком поздно.
— Последний раз мы видели его в шестнадцатом году, он приезжал к нам во время отпуска, — сказала Женни.
— Уже тогда он был неузнаваем… — вставила Николь. — Прямо привидение. Длинная борода, как у Толстого… Или как у волшебника из сказки!
— И он по-прежнему отказывался применять лекарства? И пользовал больных только заклинаниями? — насмешливо спросил Антуан.
Николь расхохоталась:
— Да, да… Держал по этому поводу безумные речи. Он целых два года перевозил умирающих на маленькой санитарной машине, что не мешало ему преспокойно твердить: смерти не существует.
— Николь! — окликнула ее Жиз. Она страдала оттого, что Николь высмеивала пастора в присутствии Антуана.
— Впрочем, он и слово «смерть» никогда не произносит, — продолжала Николь. — Он говорит «иллюзия смерти»…
— А в последнем письме к маме, — подхватил, улыбаясь, Даниэль, — он написал удивительную фразу: «Скоро мое существование будет продолжаться в полях невидимых».
Жиз с упреком взглянула на Антуана:
— Не смейся, Антуан… Пусть он смешной, все-таки это святой человек…
— Ну что ж, может быть, он и святой, — согласился Антуан. — Но каково было несчастным томми, которые попадали в его святые лапы. Никому не пожелаю такого санитара!
Обед пришел к концу.
Женни сняла Жан-Поля со стульчика и встала сама. Остальные последовали ее примеру и перешли в гостиную. Но Женни не осталась с ними: было уже поздно, и она торопилась уложить сына.
Жиз устроилась в глубине комнаты на низеньком стульчике и качала молча вязать; отбывавшим из госпиталя на фронт солдатам она вручала, как подорожную, пару носков собственной вязки. Даниэль взял с рояля комплект «Вокруг света» и уселся на диване за круглый стол, на котором горела керосиновая лампа, единственная в комнате.
«Что это он, нарочно? — думал Антуан, глядя, как Даниэль, склонившись над книгой, прилежно, словно пай-мальчик, переворачивает страницы. — Или в самом деле увлекается этими старыми картинками?»
Стоя на коленях перед камином, Николь разжигала огонь. Антуан подошел к ней.
— Давно я не видел, как горят дрова…
— Вечерами еще свежо, а потом так веселее! — Она поднялась. — Помните, здесь, в Мезоне, мы с вами встретились в первый раз. Я помню так ясно. А вы?
— И я тоже.
И он вправду помнил далекий летний вечер, когда, уступив настояниям Жака и тайком от г-на Тибо, согласился пойти с братом к «гугенотам». Вспомнил, как удивился, встретив там Феликса Эке, хирурга, который был старше его на несколько лет; вспомнил Женни и Николь в аллее роз; Жака, только что поступившего в Эколь Нормаль; сам он был тогда молодым врачом, и одна только г-жа де Фонтанен церемонно называла его «доктор»… Какие все они были молодые! Как верили в свою молодость и в жизнь, не ведая, что готовит им будущее, ни на минуту не подозревая о близкой катастрофе, которую им подготовляли государственные деятели Европы и которая одним махом смела их маленькие личные планы, оборвала жизнь одних, перевернула жизнь других, внесла в существование каждого горе, траур, развалины, взбаламутила мир на долгие, долгие годы.
— Тогда Феликс начал ухаживать за мной, — мечтательно продолжала Николь. В этих словах прозвучала неподдельная грусть. — Он отвез меня на своем автомобиле… На обратном пути мотор сломался, и мы всю ночь просидели в Сартрувиле…
Даниэль медленно поднял глаза и, не поворачивая головы, бросил исподтишка на Николь беглый взгляд, который, однако, не укрылся от Антуана. Слышал ли он их разговор? Может быть, образ прошлого взволновал его, огорчил? Или, возможно, эта болтовня просто ему надоела? Даниэль снова взялся за чтение. Но через минуту зевнул, закрыл книгу и не спеша попрощался со всеми.
Жиз отложила в сторону вязанье:
— Вы идете к себе, Даниэль?
В полумраке ее волосы казались еще пушистее, лицо смуглее, белки глаз блестели ярче. Скорчившаяся на низеньком стульчике, освещенная пламенем очага, Жиз вызывала в памяти образ далекой страны ее предков — Африки. Силуэт туземной женщины, сидящей на корточках перед костром в пустыне.
Она встала:
— Ваша лампа в коридоре. Пойдемте, я зажгу!..
Они вместе вышли из гостиной. Антуан машинально проводил их взглядом, потом обернулся к Николь, которая, стоя у камина, пристально глядела на него. Они были одни. Николь улыбнулась странной улыбкой.
— Даниэлю следовало бы жениться на ней, — произнесла она вполголоса.
— Что?
— Ну да! Это будет чудесно, разве нет?
Мысль была столь неожиданна для Антуана, что некоторое время он молчал, нахмурив брови, уставившись в угол. Николь расхохоталась звонким воркующим смешком:
— Вот уж не думала, что это вас так поразит! — Она пододвинула кресло к огню и уселась, положив ногу на ногу в небрежной, даже слегка вызывающей позе. И стала молча разглядывать Антуана.
Антуан сел рядом.
— Вам кажется, что между ними что-то есть?
