и постоянно, я предлагал именно
плавный выход из тоталитаризма – упаси Боже «прыжком».
И слава Богу, что пошло́, кажется, постепенно, эволюционно, я счастлив таким развитием: не через революцию, не через общий развал, не будет второго Февраля, которого я так боялся.
Однако раз эволюция, то и перемены будут подмороженные, сдвижка будет медленная-медленная вдоль политического спектра. Ох, долог ещё путь, по крюкастой дальней дуге, а до нашего – и не видно вовсе. Но если я до возврата и не доживу, то хоть умру спокойно.
(Пока что главный призыв – чтобы трудящиеся подняли производительность труда, какая новая песенка!)
Но в конце января 1987 прекратили глушение Би-би-си (впрочем, и при Брежневе его как-то прекращали). В начале февраля освободили разом весь заклятый политический лагпункт под Пермью, 42 зэка. (Но дали каждому подписать, что они приняли помилование. Лев Тимофеев заявил о лживости «миловать» безвинных.) В феврале же освободили и многострадального доктора-психиатра Анатолия Корягина, сидевшего за разоблачение карательной психиатрической практики. (А генерал Григоренко не дожил, умер в этом же феврале в Нью-Йорке.)
В начавшемся петлистом освобождении заключённых нас больше всего волновала, конечно, судьба Сергея Ходоровича. Объявили ещё в конце января 1987, что его освободят, – но и весь февраль он просидел недвижимо в Норильске. Что делать? Ведь так и схоронят заживо в норильской студине. Аля искала заступы, замолвки от сенаторов, конгрессменов. В конце марта намечалась поездка в Москву Маргарет Тэтчер – я написал ей письмо с просьбой напомнить о Ходоровиче. Однако, к облегчению, успели остановить письмо при передаче: 17 марта Ходоровича наконец освободили, с обязательством выехать за границу. Ну, хоть так. Но вот дивно: за два дня до того в «Советской России», постоянной ненавистнице нашего Фонда, появилась новая злая статья, «Доноры мошенников»[565], – и её тут же перепечатали для эмиграции в «Спутнике», мерзко-рекламном журнальчике с отжимкой советской прессы. (Сказать, что не согласованы руки режима?) Опять «ЦРУ», опять полоскались наши связны́е, Славуцкая и покойная Столярова, – и звучало это всё нам как: война продолжается и перемирия не будет, не ждите!
Но проступило первое, ещё само себе не верящее движение в культуре, опережающее всякое другое освобождение: возвращали из тьмы ахматовский «Реквием», Платонова, Набокова, Гумилёва, даже (весьма неожиданно) Мережковского с Гиппиус. (И посмертно – хотя и невыносимо лицемерно – восстановили в Союзе писателей Пастернака[566].)
Как не закружиться голове?..
Встрепенулась Россия? Неужели?
Да не голова закружилась, а – целый мир закружился.
Оттого что развитие в СССР пошло лишь малою сдвижкою политического спектра – тем более взволновалась и возбудилась Третья эмиграция: как раз эта-то, начальная, часть спектра и была их желанная – и уже многие примеривались и рьялись ехать с визитами, да они теперь – первые кандидаты.
В Москве будет выставка Шагала! ожидается «год Пастернака»! И куда подевалась та угрозно-пророченная власть «русской партии», которою перед нами трясли годами, – что вот именно она сразу первая к власти ринется? Нет, именно «культурному кругу» открывалась возможность подблизиться к новой власти.
Но, по неизбежной средь эмигрантов разноголосице, раздавалось и всякое. Зиновьев нервно вострубил «Обращение к Третьей русской эмиграции» (именно только к Третьей, других соотечественников не признаёт): «Мы восстали против нашего социального строя… наше массовое [?] восстание состоялось» – (и девять раз в «Обращении» слово «восстание», кто его видел?). Увы, «нас поддержало лишь незначительное меньшинство» народа. Но именно диссиденты заставили советскую власть попятиться… А теперь «всякое сотрудничество с властью – предательство нашего восстания… донесём судьбу повстанцев до конца пути»![567]
В этой новой обстановке заметался Владимир Максимов. Незадолго перед тем он с друзьями создал громкозвучащий «Интернационал Сопротивления» – и конкурировал с НТС: чья эмигрантская огранизация непримиримее к коммунизму и более прав имеет на дотации. А от наступившей горбачёвской Гласности – его Интернационал впадал как бы в тень лишности и невлиятельности? Максимов держался за позицию непримиримости и в дни колебания Ю. П. Любимова давил на него – не возвращаться в СССР! (И повлиял, ко вреду Любимова: ему-то бы именно без промедления возвратиться.) – В феврале 1987 вдруг прислал нам отпечатанную готовую декларацию – «Заявление для прессы», и список лиц, кому надлежит под ней подписаться, мы с Алей поставлены на 1-е и 2-е места. И в таком же виде, с готовыми формулировками, послано и остальным, создавая впечатление, что мы с Максимовым уже в каком-то предварительном сговоре и о тексте, и о подписях. Неприятный приём. И почему Максимов думает, что я нуждаюсь в этих сильных коллективных выражениях, чтоб осудить тот хрупкий, неуверенный процесс в СССР, которому дай Бог конечного успеха? Я рассердился, хотел ему резко ответить. Аля, как и часто, удержала меня от раздражённого порыва. (Суток не прошло – Максимов телефонно проверял через Иловайскую в Париже: «Так подпишут они или нет?» Опасливо: «Или что, чемоданы собирают?»)
Максимов – серьёзный, хороший писатель, никак не «самовыраженец». Я годами привык считать его прямодушным и принципиальным человеком. Его убеждения, и внутри СССР, и потом за границей, уже страстно публично изъявленные, мне всегда казались верными – и относительно большевиков, и относительно западных леваков и образованцев. Одно время коробила меня его брань по поводу Первой эмиграции и белых, потом он отказался от такой линии и, напротив, взялся воспевать Колчака[568]. Очень дружественно и осмотрительно он вёл себя с Израилем, дважды ездил туда и произносил самые обещательные речи, в «Континенте» защищал Израиль даже тогда, когда вся мировая пресса обвиняла его за зверства, допущенные в Сабре-Шатиле[569], – а вместе с тем никому не спускал переклона к русофобии – ни авторам памятника в Израиле, ни Симону Маркишу[570]. Достаточно рано отшатнулся от шутовских приёмов Синявского, выдержал столкновения с ним и с его левыми сторонниками в Германии, в начале 1979 был сильно атакован во «Франкфуртер альгемайне» и в этих столкновениях всегда ждал, чтоб я тоже вступил в бой, но я не в силах был каждый раз по внешнему зову отрываться от работы. А он в «Континенте» защищал меня долго, очень хотел меня печатать, для того раздобыл и плёнку моей пропавшей пресс-конференции в Мадриде[571]. Усиленно и благорасположенно отмечал моё 60-летие. Вскоре потом взревновал и обиделся на меня за мою поддержку «деревенщиков», он их считает лживыми за то, что не встают против власти открыто, и вот – имеют стотысячные тиражи?
Но от ведения ли гонорарного журнала, куда все устремляются, от этого кресла власти, – характер Максимова с годами, видимо, надмился, ожесточел. Всё резче и язвительней были его «колонки редактора», всё круче гневные письма и окрики. Будучи вынужден вести гибкую издательскую политику, нейтрализовать тех, кто мог бы стать новыми противниками, и укреплять связи с
