спокойствие… Если бы книги Солженицына начали печататься в СССР – это ниспровергало бы много понятий»[579].
Но понятия пока остались на месте… Да ведь ЦК – в любой момент «перестройки» может опомниться и начать пятиться.
Третья эмиграция и правда была такими сообщениями взроена, – Солженицын исподтишка готовится к прыжку на родину! Странно, что не видят: нынешняя советская обстановка куда ближе им, чем мне.
Однако раскачка – и сама собою, снизу, – может стать необратимой?
А ещё ж, как мы предсказывали в «Из-под глыб»: при малейшем ослаблении государственных гаек – загорятся национальные розни. И – куда они поведут?
И в том числе: чувства русские?
Но они, столь истоптанные, можно было предсказать: когда начнут возрождаться – то в форме искажённой, болезненной.
Так и произошло.
Но в масштабах – каких-то непредвиденных, гигантских? Во мгновение поднялась тревожнейшая кампания всемирной печати: в СССР набухло и всем угрожает грандиозное общество «Память» – шовинистическое, фашистское и антисемитское. И угроза настолько мировая, что вопрос о ней обсуждается на заседании европейского парламента!
И тут же быстрые перья на Западе (или в Москве?) сочинили, запричитали, понесли: «Вот-вот! это союзники Солженицына! Он их и возглавит!»
А прогремел спор Астафьева – Эйдельмана[580] – и те же перья, ушки на макушке: а кто хвалил Астафьева? – Солженицын! вот его наклонности! Вот с кем он заодно! («Страна и мир». 1986. № 12.) – «А что́ было солженицынское “жить не по лжи”?» – да оно «адекватно нынешним партийным лозунгам Горбачёва!», всего лишь.
И я представляю сейчас в Москве эту накалённую, раздирательную национальную партийность – не подготовленную разумом и равновесием с обеих сторон.
Тем временем пропаганда моих лжецких противников, как лёгкая пена, достигла России раньше моих книг и, уж разумеется, – раньше «Колеса», и оттуда меня спрашивают встревоженно: так автор, значит, считает, что революция была лишь внешняя зараза? цепь случайностей? «горстка штатских инородцев против многомиллионного вооружённого народа? наша история делалась чужаками, монстрами?»
Поди их разубеждай, когда книги не идут. Ещё когда «Колесо» докатится до места?
Не окончательно полагаясь на художественную удачу своей последней пасквильной книги, кинулся в турне и Войнович: вот (в Вашингтоне) его очень безпокоит, что Солженицын не выступает с осуждением антисемитского движения в СССР. – Что я вообще четыре года не выступаю ни на какую тему – это не важно; что писатель вообще может не выступать – это не важно; а вот: почему не выступает против антисемитов? Значит… – и замешать его в ту кучу покрутей и поскорей. (Не забывает подшпиливать и Наврозов: почему так долго не выступает против советской власти? Значит…) Туда же прыгнуло и нетерпеливое «Новое русское слово», от имени возбуждённой Третьей эмиграции: «Почему вы молчите, мастер?» Ну как же: вот угроза «деревенщиков», вот «Память», вот «люберы» – а почему вы надменно молчите?[581]
Как им всем годами жаждалось, чтобы я заткнулся. И вот – я заткнулся, – но теперь им невыносимо моё молчание.
Между тем в СССР моё имя эти месяцы прополаскивалось. В слухах – что я уже подал в советское посольство заявление на возврат. Но и публично. Александр Подрабинек внезапно написал (5 марта, в день советского опровержения о «Раковом корпусе», но просто совпало) письмо правительству, что теперь, при наступлении Гласности, было бы нестерпимой фальшью замалчивать и дальше Солженицына, который и требовал честной и полной гласности ещё 18 лет назад[582], – и предлагает он отменить указ о лишении меня гражданства, дать возможность вернуться на родину; и издавать массовыми тиражами. Это письмо он сделал открытым спустя месяц[583]. А ещё от того через месяц – к нему, недавнему ссыльному, в Киржаче пришёл вдруг секретарь райкома партии по агитации и официально ответил, что «дело о Солженицыне рассматривается в ЦК».
Такой ответ ни к чему их не обязывал (хотя, наверно, какое-то обсуждение и было у них). Дать повод выскочить мне первому, если я в самом деле изнемогаю от невозврата? А мой сейчас возврат был бы для властей большим агитационным успехом, да приобрести б его без уступок.
Я же, хотя и понимал всю необязательность и уловку этого приёма – а сердце забилось. Всё же – тает, тает стена, и изгнание моё идёт к концу! Да ведь по моему возрасту – уже надежда из последних.
И сигналы из Москвы двоились. В марте же новый редактор либерального «Огонька» В. Коротич (уже густо клеветавший на меня по «Архипелагу») заявил, что я – не писатель, а политический оппонент и глупец[584]. – А в апреле в матёрой «Советской культуре» привлекли мою фразу из старого интервью Би-би-си[585], где я хвалил «деревенщиков»: что за последние годы русская литература «имела успех не в свободной эмиграции, а у нас на родине, под мозжащим прессом». Так «под мозжащим прессом» они жульнически выкинули – и как ни в чём не бывало подпечатали – «Солженицын», без пояснений, как будто эта фамилия у них на каждом перекрестке. – А 16 мая разразилась и «Правда» весьма странной статьёй[586]. То есть она была вполне нормальная: оправдание Шолохова, почему за 35 лет, от конца войны и до смерти, он так и не мог кончить «Они сражались за родину», – а единственная причина оказывалась та, что после 30 лет работы его подрезала изданная в Париже книга Д* «Стремя “Тихого Дона”», подвергавшая сомнению авторство Шолохова, – так вот, предисловие написал Солженицын, – а реакция Шолохова: «Что этому чудаку надо?»
Поразительно звучало. После того, что я уже заклеймён и изменником родины, и литературным власовцем, и врагом народа, и агентом ЦРУ, – всего лишь чудак?.. Уже кто-то и в «Правде» сделал цензуру – и не давал меня ударить в полную силу?
Ещё когда, когда они внутри себя-то разберутся: как же им со мной быть.
Не зовут. А со стороны – не подгонишь. Значит – мне тем более молчать. Как замолчал ещё четыре года назад. Теперь, когда, к счастью, освобождён Ходорович, – теперь и Але не надо делать публичных заявлений, какое облегчение. Молчать пока. Ибо: что я могу по совести сказать о горбачёвской перестройке?
Что что-то началось – слава, слава Богу. Так можно – хвалить?
Но все новизны пошли отначала нараскоряку и не так. Так надо – бранить?
И получается: ни хвалить, ни бранить.
А тогда остаётся – молчать.
Сейчас очень тронула милая Ирина Ратушинская: прислала полное понимание – и моего молчания, и моей неподвижности, и моих невстреч.
Но много ли таких, сердечно понявших? А когда обо мне домыслы плодятся – и все, все в разные стороны? а советская показуха, что «Солженицыным занимаются в ЦК» (ко мне же оттуда ни звука), – ведь будоражит; и эти пронзающие слухи,
