А еще были эти 14 человек оставшиеся в подвалах Цитадели, голые, избитые, оголодавшие, уставшие, потерянные и подавленные. Она и её отец были последней надеждой для них. Но когда разбойники подвели к ней коня, она даже не вспомнила о них. Она лишь думала о своём спасении, об освобождении, которое неожиданным счастьем буквально вылетело на неё из толпы этих ужасных, кровожадных, жестоких людей и схватило за горло, мешая дышать и застилая глаза. И садясь на коня, она боялась лишний раз моргнуть, чтобы только не вспугнуть это нежданное счастье. И да, она боялась подумать о ком-то еще кроме себя, чтобы эти мысли не помешали ей, не остановили её. И всё правильно, убеждал её голос, ты ничего не должна этим людям. Каждый из них, выбирая работу в караване, прекрасно знал на что идёт и чем рискует.
Но Сойвин, зачем он это сделал? И в последний момент он даже не повернулся, не поглядел в её сторону, чтобы хотя бы взглядом попытаться всё объяснить. Она бы поняла, она бы услышала. Но может и нечего было объяснять. Он как животное, не сознавал мотивов и причин собственных поступков. Ведь всё-таки он разбойник, убийца и негодяй, живущий лишь потаканием своим сиюминутным желаниям и вожделениям. И она ничего не должна, ничем не обязана ему.
Теперь ей хотелось только одного, как можно быстрее оказаться в Акануране, в доме своего отца, в своей милой уютной комнате на втором этаже, куда по вечерам светит добрый умиротворенный свет красного закатного солнца. Она залезет на свою широкую кровать, спрячется под легким пуховым одеялом и все эти гроанбургские злоключения и переживания окажутся просто дурным сном. Просто сном.
90.
Как только всадники исчезли из виду, Сойвин отпустил голову мивара, слез с него и отошел в сторону. Хишен не спеша поднялся с земли, отряхнул свой великолепный камзол и штаны и как бы в некой задумчивости огляделся по сторонам. На Расплатной площади царила гробовая тишина. Основная масса людей теперь окружала широким полукольцом место, где стоял мивар, при этом изо всех сил держась на почтительном расстоянии от одинокого, застывшего как камень металлического пса и мертвых изуродованных тел бейхоров рядом с ним. Диковинный пёс совершенно по-собачьи сидел на попе и внимательно следил за всем происходящим. Уже наступал вечер, Яна клонилась к западу и её и без того красноватый свет приобретал ещё большую багровую насыщенность, придавая стенам Цитадели и лицам людей пронзительный, тревожный, огненно-алый оттенок.
Хишен поднял свой топор и повернулся к Сойвину. Тот, понимая что настал его последний час, сделал шаг назад и глухо произнес:
– Позволь умереть по-человечески.
Хишен отрицательно покачал головой. Ярость, бешено бурлившая в нём, когда он лежал на земле с задранным к верху носом, теперь трансформировалась в ледяную тягучую ненависть, которая для своего удовлетворения требовала долгих и изощренных мучений обидчика. И он, как будто совсем спокойно, заговорил:
– Значит два года вместе с нами кровь и грязь месил, по карманам шныкал, кошели собирал, людишек торговых резал, толстосумов на крюки вешал, пузатых купечиков в брюхо ножичком тыкал, бонрским мордоворотам бошки сёк, а теперь снова цветочек аленький? Херувим сахарная головка? Два года значит был проклятый висельник, изувер, душегуб, насильник, клейменная падаль, два года с нами шел бок о бок в дерьме по самую шею и вдруг раз!… в один момент снова святая душа – огнеокий офицер, голубая кровь – золотые погоны, алый плащ да шляпа с белым пером. Так что ли? Снова гордый, хоть гвозди на лбу гни? Вот я дерево остальные пни? Из говенной дырки да по царски фыркать? А что было – так наплевать и растереть? – Хишен усмехнулся и как бы удрученно покачал головой. – Нет, братушка, так не получиться. Так не бывает.
Он глядел на бриода вроде даже как будто сочувственно.
– Кстати, давай-ка сюда все свои мечи-кинжалы, они тебе уже ни к чему.
Молодой человек положил ладони на рукояти мечей и сделал шаг назад.
– Ну-ну, Сойвин, не усложняй. Не нужно бросаться на меня или, упаси боже, вспарывать себе брюхо. Я не позволю. Лупень выстрелит тебе в глаз, – Хишен поднял левую руку и лучший лучник Гроанбурга тут же вышел вперед, поднимая лук и натягивая тетиву, – а потом в ногу, в руку, куда-нибудь еще, пока ты не утихомиришься.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Да что ты от меня хочешь? – В отчаянье воскликнул Сойвин.
– Узнаешь. Всё узнаешь. Ты для меня теперь человек особый, ценный человек. Думаешь много в этом мире людей, которые уцепившись за ноздри, задирали мне голову и резали шею? Так что скидывай амуницию.
Сойвин медленно обреченно расстегнул ремни и бросил на землю все свои многочисленные клинки.
– И нож из сапога, – подсказал Хишен. Затем сделал знак и один из разбойников проворно подобрал оружие бриода и унес прочь.
Хишен улыбался. И его улыбка казалась Сойвину жуткой. Но вот он снова помрачнел и, покачивая топориком, проговорил:
– Альче, приведи сюда из подвалов всех кто там есть. Там должно быть что-то около дюжины дармоедов из каравана Каншуви.
Самый молодой из бриодов тут же бросился исполнять приказ.
Сойвин растеряно усмехнулся, ему показалось что он догадался что замыслил мивар. Чудовищное доказательство того что он, Сойвин, точно такой же душегуб и подонок как и все в Гроанбурге. Но кто бы сомневался. На миг в его голове возник образ прекрасной Тайвиры и он ощутил терпкий привкус горечи, из-за мимолетной глупой фантазии, он окончательно исковеркал свою судьбу. Но горечь тут же уступила место черной вязкой апатии, заволакивающей душу беспросветной пеленой усталости и покорности. Будь что будет. Уже ничего не исправить, не изменить, и чтобы Хишен не придумал, это уже не важно. Совершенно не важно. Его жизнь закончится не сегодня, это уже случилось два года назад. Ему остро захотелось побыть одному, там где только небо, деревья и какой-нибудь водоем, там где его усталая, измождённая, смертная душа сможет еще раз послушать тишину вечности и соприкоснуться с покоем бесконечности, там где будет только он и этот громадный чудесный мир, такой равнодушный и такой прекрасный. В этом мире порой непросто жить, порой даже невыносимо, но вся эта сложность, невыносимость в самом человеке, в его сердце, мир, Вселенная здесь ни при чем. Она не ведает ни Добра, ни Зла. Сойвину припомнилось как эти суждения ему внушал пожилой сморщенный пилигрим, бредущий неизвестно откуда в какое-то очередное святое место. «То что мы считаем злом это лишь несовпадение наших желаний с реальностью, не более того», говорил пилигрим. Молодой человек усмехнулся про себя: «Ну да, так оно и есть. Мне вот хочется жить, иметь свой дом, быть вместе с такой девушкой как Тайвира, а в реальности меня закопают по шею в землю и Хишен будет колотить меня по голове палкой и отрезать по кусочкам мои уши. Никакого зла и страданий, просто моё желание не совпало с реальностью».
Вскоре Альче и несколько его подручных пригнали на площадь группу полуголых, оборванных людей. Пленники сбились в кучу и тревожно и испуганно оглядывались по сторонам. Правда двое или трое из них смотрели на разбойников спокойно, мрачно и даже с некоторым вызовом. Среди них был и Дэйн, близкий друг Самала – того самого охранника из «Бонры», которого Хишен легко и без раздумий зарубил топором дабы побудить купца Каншуви вести себя посговорчивее. Впрочем, их дерзость ни на кого не производила впечатления. Разбойники жадно и с нетерпением наблюдали за происходящим, готовясь увидеть очередную кровожадную выходку своего могучего жестокого атамана.
Хишен сделал знак и его люди умело и быстро расхватали пленников, поставили их на колени, связали за спиной руки и набросили на шеи тонкие удавки.
– Выбери троих из них и перережь им горло, – сказал мивар. – А остальных я отпущу. Клянусь черной душой Элриха.
Сойвин, глядя в землю, не шелохнулся, словно и не услышал этого кровожадного предложения.
– Дайте ему нож, – приказал Хишен.
К ногам Сойвина упал большой охотничий нож с широким чуть загнутым клинком.
