– Твою мать! – не сдержался губернский секретарь.
Миновали сени и пошли по длинному коридору, в обеих стенах которого были окна – в левой наружные, через давно немытые стекла которых чиновник видел все тот же залитый грязью двор, окна в правой стене освещали жилые помещения. В квартире нестерпимо воняло клозетом.
Дворник отворил обитую рваной клеенкой дверь, и сыщики очутились в полутемной кухне, с грязными стенами и закопченным потолком.
Посредине кухни стояла небольшая дровяная плита, рядом – некрашеный, явно кустарной работы стол, скамейка, три табуретки. Вдоль стен помещались три кровати, две из которых были завешаны ситцевыми пологами, а одна оставалась открытой. На ней лежал грязный матрац из набитой соломой рогожи и засаленная крошечная подушка, ни простыни, ни одеяла не было.
Возле стола сидела худая женщина с серым лицом, качавшая на руках маленького ребенка.
– Анна Семеновна, – сказал ей дворник, кивая в сторону сыщиков. – К Авдотье из сыскной.
Женщина испуганно посмотрела на незваных гостей:
– Из сыскной? Чего ж это она натворила?
– Она дома? – спросил Альбицкий.
– Дома, пойдемте, я вас отведу.
Они прошли через одну, такую же, как и кухня, грязную комнату и очутились в не менее грязной другой. В трех углах этого узкого и короткого помещения стояло по кровати, а в четвертом – сундучок, в полтора аршина длиной, на котором, поджав ноги к самой шее, лежала девочка лет десяти, укрытая большим дырявым платком. Авдотья сидела на колченогом табурете у единственного окна и большим ножом рубила в чугунок капусту. Увидев сыщиков, она отвела от глаз прядь волос и встала.
– К тебе, из полиции, – сказала Анна Семеновна и прислонилась к дверному косяку, явно не собираясь никуда уходить.
– Позвольте поговорить нам с Авдотьей Степановной тет-а-тет, – попросил ее Кунцевич.
– Чего?
– Уйди, тебе говорят, – рявкнул Альбицкий.
Квартирохозяйка зыркнула на него, но, ничего не сказав, ушла.
Сыскной надзиратель притворил дверь и встал на пороге, скрестив руки на груди.
– Что с девочкой? – спросил Кунцевич.
– Дохтор говорит – скарлатина. Малой неделю назад убрался, и эта, видать, скоро дойдет. Поскорей бы, уж оченно мучается, бедная.
Сказав это, баба так тоскливо посмотрела на чиновника для поручений, что тому резануло по сердцу:
– Ее в больницу надобно.
– Носила я ее в больницу, не взяли, местов, говорят, нет. Дохтор только посмотрел и велел порошки давать.
– Так чего ж не даете?
– Где я их возьму? Мой ирод опять всю получку пропил, нам хлеба не на что купить, а вы про порошки спрашиваете!
– А что же она у вас на сундуке лежит? Вы бы ее на кровать положили!
– Хозяин мой не разрешает, заразы боится. Коли узнает, что она на кровати лежала – обеих нас убьет.
– А где он?
– Знамо где – на фабрике.
Кунцевич критически оглядел одну из стоявших у кровати табуреток, подвинул ее к себе и сел.
– Вы на проспекте квасом торговали?
Баба опустила голову и пробурчала:
– Не видала я ничего.
– А чего же тогда с места ушли, даже расчета не попросив? Кого боитесь?
– Не видала ничего, – упрямо повторила баба.
– Авдотья Степановна, мне что, вас в сыскную везти? Ведь за недонесение и на Шпалерную угодить можно! Представляете, что тогда станет с вашей дочкой?
Баба затряслась в беззвучном плаче.
– Доктор вам рецепт дал?
Авдотья подняла голову и непонимающе уставилась на сыщика:
– Чего?
– Ну написал, какие порошки покупать надо?
Женщина закивала и, вытащив из-под подушки мятую осьмушку бумажного листа, подала ее Кунцевичу. Тот достал из кармана сюртука бумажник, вытащил из него зеленую купюру и протянул сыскному надзирателю:
– Господин Альбицкий, не в службу, а в дружбу, сходите в аптеку, купите для девочки лекарств. Ну и покушать чего-нибудь, ситного там, колбасы.
– Я и впрямь никого из них не приметила! Вот вам крест! – Баба размашисто перекрестилась. – Все в один миг случилось. Только дрожки с моей будкой поравнялись, как они из-за забора и выскочили. Выскочили и давай палить из револьвертов. Сначала кассир из дрожек выпал, потом городовой. Они мешок с деньгами схватили, и в переулок, только я их и видела.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Почему же вы место-то бросили?
– Я вовсе бросать и не думала поначалу. Посля пальбы испужалась, сбегла, но следующим утром пришла, открыла торговлю. С полчаса не проторговала – подходит ко мне какой-то мастеровой, требует квасу, я наливаю, а он кружку в руки не берет и говорит: «Что, баба, жить хошь?» У меня так сердце и перехватило! «А коли хошь, так забудь все, что вчерась видала!» После этого я и сбежала. Больно страшно.
– Интересно! – сказал Кунцевич, почесав подбородок. – Там таких, как вы, свидетелей человек двадцать было, а угрожали вам одной. Почему?
– А мне почем знать?
– Значит, налетчики считают, что вы видели что-то такое, чего не видели другие. Вспоминайте!
Баба замотала головой:
– Ничего не видала, ничего!
– Может быть, вам был знаком кто-то из громил?
– Господь с вами! Никого не знаю, никого.
В это время вернулся Альбицкий. Он поставил на стол ивовую корзинку с продуктами и протянул Авдотье завернутое в бумагу лекарство.
– Вот, три раза в день давай, после еды.
Баба бухнулась перед ними на колени.
Они вышли во двор и запрыгали по досточкам к воротам. Когда сыщики уже практически достигли цели, на крыльцо выскочила торговка:
– Постой, постой, ваше благородие!
Баба подобрала юбку и побежала к ним, не разбирая дороги.
– Вспомнила! Мальчонка-то, которого убили, одного из разбойников по имени называл!
– Какой мальчонка? – Мечислав Николаевич непонимающе глядел на бабу.
– Кудрявцев, – пришел на помощь Альбицкий. – При нападении был тяжело ранен крестьянин Павел Кудрявцев, тринадцати лет. Только мы его не допросим – он через час умер в больнице.
– Точно, Павка, – подтвердила баба. – Евойный хозяин его ко мне каженый день посылал. Когда пальба началась, я как раз ему квас наливала. Сама-то я от страху в соляной столб обратилась, а парнишка прямо у будки на землю сел, да и закричит: «Трошка!» или «Прошка!», я не разобрала. Потом я в себя пришла и под прилавок спряталась, а когда выглянула – он уж, бедный, весь в крови на земле валялся.
Глава 3
Несмотря на то что Пашку подстрелили всего в нескольких десятках саженей от Военного клинического госпиталя и квалифицированная помощь ему была оказана быстро, спасти его не удалось – пуля повредила яремную вену. При погибшем никаких документов не было, но личность его установили в тот же день – в первый участок Выборгской части явился шорных дел мастер Панкратьев и заявил о пропаже своего ученика.
Шорник жил в подвале деревянного дома на Куликовской улице и вместе со своими подмастерьями и мальчиками занимал двухкомнатную квартиру с кухней. Кухня и одна из комнат были заставлены верстаками, служившими днем по своему прямому назначению, а ночью – спальными местами работавшим на них мастерам. На протянутых поперек этих комнат веревках были развешаны верхнее платье, нижнее белье и онучи рабочих – видимо, у них недавно прошла большая стирка. Комната, занимаемая семьей хозяина, была гораздо чище и просторнее, но и в ней у окна стоял верстак, заваленный конской сбруей.
Фадей Панкратьев – маленький, удивительно некрасивый мужичонка, встретил полицию неприветливо – сыщики завалились к нему в девятом часу вечера, когда вся ватага ужинала, а ее предводитель только-только собирался опрокинуть первую рюмку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Пашка? – Фадей почесал затылок. – Хоть, барин, о покойниках плохо и не говорят, а я все ж скажу – бедовый был мальчишка. Я его и держал только из-за того, что евойный отец моей жены двоюродный брат. А так бы выгнал давно!
