Охота была единственной слабостью — святой отец сам в этом признавался, — с которой ему так и не удалось справиться. Zelanti[40] считали такое развлечение настоящим преступлением.
Лев XII очень любил г-на де Шатобриана.
Услышав о его приходе, он поспешил вручить лакею свое одноствольное ружье и приказал незамедлительно принять прославленного посетителя, а сам поспешил в кабинет.
Посла и его подопечного повели темным коридором в личные апартаменты его святейшества.
Когда они появились на пороге кабинета, папа уже сидел за столом и ждал.
Он поднялся и пошел поэту навстречу.
Поэт не стал нарушать церемониала и, словно позабыв о своем высоком звании, опустился на одно колено.
Но Лев XII, не давая ему остаться в этом смиренном положении, поспешил его поднять, взял за руку и проводил к креслу.
С Домиником папа обошелся иначе.
Он не мешал ему встать на колени и поцеловать край его одеяния.
Когда папа обернулся, он увидел, что г-н де Шатобриан опять стоит, и жестом пригласил его сесть.
Однако тот сказал:
— Ваше святейшество, я должен не только встать, но и удалиться. Я привел к вам молодого человека, который явился похлопотать за своего отца. Он оставил позади четыреста льё, столько же ему предстоит пройти на обратном пути. Он пришел с надеждой, и в зависимости от того, скажете ли вы ему «да» или «нет», он уйдет с радостью или в слезах.
Обернувшись к молодому монаху, продолжавшему стоять на коленях, он прибавил:
— Мужайтесь, отец мой! Оставляю вас с тем, кто выше всех королей земных настолько же, насколько сами они выше нищего, попросившего у нас милостыню у входа в Ватикан.
— Вы возвращаетесь в посольство? — спросил монах, ужаснувшись тому, что остается с папой наедине. — Неужели я вас больше не увижу?
— Напротив! — с улыбкой возразил покровитель брата Доминика. — Я питаю к вам живейший интерес и не хочу оставить вас. С разрешения его святейшества я подожду вас в Станцах. Пусть вас не беспокоит, если мне придется ждать: я забуду о времени перед творениями художника, который сумел это время победить.
Папа протянул ему руку и, несмотря на его возражения, посол припал к ней губами.
Посол вышел, оставив двух людей, из которых один занимал верхнюю, другой нижнюю ступень иерархической лестницы святой Церкви, — папу и монаха.
Моисей был не так бледен и робок, когда оказался на Синае, ослепленный лучами божественной славы, как брат Доминик, когда остался один на один с Львом XII.
Во время пути сердце его все больше переполняли тоска и сомнения, по мере того как становилась все ближе встреча с человеком, от которого зависела жизнь его отца.
Папе оказалось достаточно одного взгляда на прекрасного монаха, чтобы понять: молодой человек вот-вот лишится чувств.
Он протянул ему руку и сказал:
— Будьте мужественны, сын мой. Какой бы проступок, какой бы грех, какое бы преступление вы ни совершили, Божье милосердие превыше любой людской несправедливости.
— Как всякий человек, я, разумеется, грешник, о святейший отец, — отвечал доминиканец, — но если я и не без греха, то я уверен, что уж проступка, а тем более преступления я не совершал.
— Да, мне показалось, что ваш прославленный покровитель упомянул о том, что вы пришли просить за отца.
— Да, ваше святейшество, я в самом деле пришел за этим.
— Где ваш отец?
— Во Франции, в Париже.
— Что он делает?
— Осужден правосудием или, вернее, людской злобой и ожидает смерти.
— Сын мой! Не будем обвинять судивших нас, Господь осудит их без нашего обвинения.
— А тем временем мой невинный отец умрет.
— Король французский — религиозный и добрый монарх. Почему вы не обратились к нему, сын мой?
— Я к нему обратился, и он сделал для меня все, что смог. Он приостановил меч правосудия на три месяца, чтобы я успел дойти от Парижа до Рима и вернуться обратно.
— Зачем вы явились в Рим?
— Вы видите, святейший отец: припасть к вашим стопам.
— Не в моей власти земная жизнь подданных короля Карла Десятого. Моя власть распространяется лишь на духовную жизнь.
— Я прошу не милости, но справедливости, святейший отец.
— В чем обвиняют вашего отца?
— В краже и убийстве.
— И вы утверждаете, что он непричастен к обоим преступлениям?
— Я знаю, кто вор и убийца.
— Почему же не открыть эту страшную тайну?
— Она не моя и принадлежит Богу: она была открыта мне на исповеди.
Доминик с рыданиями упал к ногам папы, ударившись лбом об пол.
Лев XII посмотрел на молодого человека с чувством глубокого сострадания.
— И вы пришли сказать мне, сын мой…
— Я пришел у вас спросить, о святейший отец, епископ Римский, Христов викарий, Божий служитель, должен ли я позволить своему отцу умереть, когда вот здесь, у меня на груди, в моей руке, у ваших ног лежит доказательство его невиновности?
Монах положил к ногам римского первосвященника завернутую в бумагу и запечатанную исповедь г-на Жерара, написанную рукой г-на Жерара, подписанную г-ном Жераром.
Продолжая стоять на коленях, он протянул руки к рукописи и поднял умоляющий взгляд к папе; глаза его налились слезами, губы дрожали — он с нетерпением ждал ответа своего судьи.
— Вы говорите, сын мой, — взволнованно проговорил Лев XII, — что в ваши руки попало доказательство?
— Да, святейший отец! От самого преступника!
— С каким условием он вручил вам это признание?
Монах простонал.
— С каким условием? — повторил Лев XII.
— Предать гласности после его смерти.
— Дождитесь, пока он умрет, сын мой.
— А как же мой отец… Отец?..
Папа римский промолчал.
— Мой отец умрет, а ведь он ни в чем не повинен, — разрыдался монах.
— Сын мой! — медленно, но твердо произнес папа. — Пусть лучше погибнут один, десять праведников, весь мир, чем догмат!
Доминик поднялся с отчаянием в душе, но — странное дело — лицо его было спокойно.
Он презрительно усмехнулся и проглотил последние слезы.
Глаза его высохли, словно перед ним пронесли раскаленное железо.
— Хорошо, святейший отец, — сказал он. — Я вижу, в этом мире мне остается надеяться только на себя.
— Ошибаетесь, сын мой, — возразил папа, — ибо я говорю вам: вы не нарушите тайну исповеди, однако ваш отец будет жить.
— Уж не вернулись ли мы в те времена, когда были возможны чудеса, святейший отец? По-моему, только чудо способно теперь спасти моего отца.
— Ошибаетесь, сын мой. Вы ничего мне не расскажете — тайна исповеди для меня так же священна, как для других, — однако я могу написать французскому королю, что ваш отец невиновен, что я это знаю — если это ложь, я возьму грех на себя, надеясь на прощение Господне, — и попрошу для него помилования.
