Он пригласил брата Доминика за стол.
— Уходя из Парижа, — сказал монах, — я дал обет есть только стоя и питаться лишь хлебом и водой до самого возвращения в Париж.
— В таком случае, отец мой, — промолвил поэт, — я разделю ваш обет. Я тоже буду есть только хлеб и пить только воду. Правда, она из фонтана Треви!
Оба стоя съели по куску хлеба, запивая его водой.
— Идемте, — предложил поэт.
— Идемте, — повторил монах.
Карета стояла у ворот.
— В Торре-Вергата, — приказал посол.
Он обернулся к монаху и пояснил:
— Это моя обычная прогулка: я даже и в этом не иду ради вас ни на какую жертву.
Экипаж выехал по Корсо на площадь Народа или, может быть, Тополиную площадь (дело в том, что «народ» и «тополь» звучат по-итальянски одинаково), а затем покатил по дороге, ведущей во Францию.
Коляска проезжала мимо развалин, называемых могилой Нерона.
В Риме все так или иначе связано с Нероном.
Вольтер сказал о Генрихе IV:
Единственный король, народом не забытый.[42]
Нерон — единственный император, о котором вспоминают римляне: «Что это за колосс?» — «Статуя Нерона». — «А эта башня?» — «Башня Нерона». — «Чье это надгробие?» — «Могила Нерона». И все это говорится без проклятий, без ненависти. Нынешние римляне почти не читают Тацита.
Чем объяснить огромную популярность того, кто убил своего брата Британика, жену Октавию и мать Агриппину?
Не тем ли, что Нерон подходил к этим убийствам как артист?
И народ помнит не об императоре, а о виртуозе, не о Цезаре в золотой короне, а о гистрионе в венце из роз.
Коляска отъехала примерно на льё от могилы Нерона и остановилась.
— Здесь я останавливаюсь, — сказал поэт, — угодно ли вам, чтобы экипаж отвез вас дальше?
— Где остановится ваше превосходительство, там остановлюсь и я, но ненадолго: только для того, чтобы попрощаться.
— В таком случае, прощайте, отец мой, — проговорил поэт. — Храни вас Господь!
— Прощайте, мой прославленный покровитель! — отозвался молодой человек. — Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, ваше превосходительство, а в особенности — что хотели сделать.
Монах сделал шаг назад, соединив руки на груди.
— Не благословите ли вы меня на прощание? — спросил молодого человека старик.
Монах покачал головой.
— Сегодня утром я еще мог благословлять, — возразил он. — Но сейчас я нахожусь во власти таких мыслей, что мое благословение способно принести несчастье.
— Будь по-вашему, отец мой, — смирился поэт. — Тогда я вас благословляю. Я пользуюсь правом, даруемым моим возрастом. Ступайте, и да будет с вами Всевышний!
Монах еще раз поклонился и пошел в сторону Сполето.
Он прошагал около получаса, ни разу не обернувшись на Рим, который оставлял, чтобы никогда его больше не увидеть, но город этот, очевидно, занимал в его душе не больше места, чем любая французская деревушка.
Поэт стоял молча, неподвижно, глядя ему вслед до тех пор, пока мог его видеть; он провожал монаха в обратный путь так же, как Сальватор провожал его в Рим.
Наконец брат Доминик исчез за небольшим холмом Сторта.
Пилигрим страдания ни разу не повернул головы.
Поэт в последний раз вздохнул и, опустив голову и уронив руки, присоединился к группе людей, ожидавших его слева от дороги, рядом с начатыми раскопками…
В тот же вечер он писал к г-же Рекамье:
«Мне необходимо написать Вам, ибо на сердце у меня печаль.
Однако не стану Вам рассказывать о том, что огорчает мою душу, а лучше поведаю о том, что занимает мои мысли; я имею в виду свои раскопки. Торре-Вергата — собственность монахов; она расположена примерно в одном льё от могилы Нерона, по левую руку, если ехать из Рима, в самом красивом и самом безлюдном месте. Там прямо на поверхности земли находятся нескончаемые руины, поросшие травой и чертополохом. Я приступил к раскопкам во вторник третьего дня, как только закончил письмо к Вам. Меня сопровождал Висконти (он руководит работами). Погода стояла самая чудесная, какую только можно вообразить. Двенадцать человек с лопатами и заступами в полном безмолвии откапывали надгробия и то, что осталось от домов и дворцов; это было зрелище, достойное Вас. Я молился лишь об одном: чтобы Вы были рядом. Я охотно согласился бы жить с Вами в палатке среди этих развалин.
Я и сам приложил руку к этой работе. Раскопки обещают принести интересные результаты. Надеюсь найти нечто такое, что возместит мне убытки в этой лотерее мертвых. В первый же день я нашел кусок греческого мрамора, достаточно большой для бюста Пуссена.
Вчера мы обнаружили скелет готского воина и руку от женской статуи. Это было все равно что встретиться с разрушителем и результатом его деяний. Сегодня утром мы надеемся откопать всю статую. Если остатки архитектуры, которую я откапываю, будут того стоить, я не стану разбирать постройку и продавать камни, как это обыкновенно делается; я оставлю ее целиком и назову своим именем; это архитектура времен Домициана, о чем свидетельствует найденная нами надпись. Это прекрасная пора древнеримского искусства.
Эти раскопки станут целью моих прогулок; каждый день я буду приходить сюда и сидеть среди этих развалин, а потом уеду со своими двенадцатью полуобнаженными крестьянами-землекопами, и все снова погрузится в забвение и молчание… Только представьте, какие страсти, какая борьба интересов кипели когда-то в этих всеми забытых местах! Существовали хозяева и рабы, счастливцы и несчастные, всеми обожаемые красавицы и метившие в министры честолюбцы; теперь здесь живут лишь птицы да бываю я, но на весьма непродолжительное время. А скоро и мы разлетимся. Скажите откровенно: верите ли Вы в то, что стоит труда состоять членом совета ничтожного царька галлов — мне, армориканскому варвару, путешественнику среди дикарей неведомого римлянам мира и послу при одном из тех священников, каких бросали на съедение львам? Когда в Лакедемоне я взывал к Леониду, он мне не ответил. Моя поступь в Торре-Вергата не пробудила никого, и когда я в свой черед сойду в могилу, то даже не буду слышать Вашего голоса. Значит, я должен поторопиться к Вам и положить конец всем этим химерам человеческой жизни. В ней только и есть хорошего, что уединение, только и есть истинного, что Ваша привязанность.
Ф. де Шатобриан».Это письмо ушло в тот же вечер с ежедневной шестичасовой почтой и около одиннадцати часов ночи оставило позади, между Баккано и Непи, путника, сидевшего на придорожном камне.
