Другими словами, то, что называлось мифом Петена, – на самом деле всего лишь болезненный всплеск национализма. Поскольку миф постепенно тает, можно обратиться к Де Голлю, кто таким образом поляризует шовинистические стремления и мистику Виши. Можно уже проследить следы петенизма в современном голлизме: англофобия и даже американофобия, например. Причем и та и другая происходят из национализма и теории Мора, которая видит в англосаксонских системах и англосаксонской философии такие чрезвычайные опасности, как демократия, либерализм, меркантилизм, интернационализм и так далее».
Сент-Экзюпери не мог не противостоять тому, что вызвало к жизни этот пророческий анализ, не утративший своей актуальности и сегодня. Так оно и случилось. Он высказался решительно и недвусмысленно. И опять он отказывался принять ту или иную сторону, отказывался судить, выносить торжественный приговор. Пусть кто-то менее грешный кинет первый камень. Он не ставил перед собой цель разжигать рознь, он хотел уладить отношения. Первоначально переданное по радио на французском языке, а затем изданное в Канаде, его обращение называлось «Открытое письмо французам, где бы они ни оказались» и появилось 29 ноября (через пару дней после потрясшей всех передовицы Квилиси, опубликованной в «Нью-Йорк таймc мэгэзин»). Обращение во французском варианте начиналось тремя обрывистыми словами: «D'abord la France» – «Франция превыше всего». То есть превыше Петена и превыше Де Голля.
«Немецкая ночь погрузила всю нашу землю во мрак. Какое-то время мы все еще могли узнавать хоть что-то о тех, кого мы любили. Мы все еще пытались заботливо утешить их, пусть и лишены были возможности разделить с ними их скудный хлеб. Издалека мы слышали, как они дышат.
Но теперь все кончено. Франция погрузилась в молчание. Она затеряна где-то в ночи, как судно с погашенными огнями. И ее сознание, и ее духовная жизнь глубоко запрятаны. Мы даже не узнаем имен оставшихся там заложников, которых Германия завтра расстреляет».
Но, продолжал Сент-Экс, «всегда из-под рабского гнета рождаются новые истины. Давайте не будем брать на себя роль хвастунов. Их там сорок миллионов, и они оказались под игом. Не мы принесем духовное пламя тем, кто уже лелеет и питает его, словно свеча, своим собственным телом. Они лучше, чем мы, решат проблемы, стоящие перед Францией. У них все права на это. Никакие наши изыскания в социологии, политике или даже искусстве (тут он мимоходом подколол сюрреалистов) не перевесят их размышлений. Они не станут читать наши книги. Они не услышат наши речи. Они могут посмеяться над нашими идеями. Нам надо держаться как можно скромнее. Наши политические дискуссии – полемика призраков, а наши амбиции комичны».
Любому знакомому с кредо голлистов, согласно которому они изначально считали себя «хранителями» истины, защитниками священного писания, эти слова казались ересью. Но дальше предстояло услышать худшее: «Не мы олицетворяем Францию. Мы можем только служить ей. Сколько бы мы ни сделали, мы не имеем права претендовать на благодарность. Нельзя измерить одной мерой свободное волеизъявление человека, избравшего борьбу и тьму рабства. Нельзя поставить на одни весы солдата и заложника. Они – те, кто остался там, – единственно истинно святы…»
Воздав должное «на диво правильным действиям американцев в Северной Африке», Сент-Экс развил мысль, уже сквозившую в «Полете на Аррас» и более конкретно представленную на обсуждение друзьям. Эта мысль состояла в следующем – «ликвидационной комиссии» (так он называл правительство Петена в Виши) пришлось пойти на сделку с завоевателями и уступить за бесценок часть Франции, лишь бы спасти сотню тысяч французских детей от голодной смерти. Нарушить соглашение по перемирию означало бы возврат к состоянию войны и автоматический плен шести миллионов французов, годных к военной службе. Шесть миллионов французов оказались бы таким образом осуждены на смерть, памятуя «страшную репутацию немецких лагерей, откуда выходили только мертвые». Разве не следовало уступить под натиском подобного мрачного шантажа?
Именно ответ на этот фундаментальный вопрос так долго разделял французов. Но теперь, после высадки в Северной Африке и полной оккупации Франции, вопрос уходил в область чистой теории. «Виши мертво. Виши унесло в могилу все мучившие свои сложные проблемы, свой противоречивый персонал, свою искренность и хитросплетения ума, свою трусость и храбрость. Давайте сейчас откажемся от роли судей и оставим ее историкам и послевоенным трибуналам. Сейчас много важнее послужить Франции, нежели спорить о ее истории».
Эти строки вступали в скандальное противоречие с сектантским духом движения Де Голля. И изгнанники, не видевшие ничего зазорного в поисках теплых местечек и свившие себе уютные гнездышки в небоскребах Нью-Йорка или покрытых зеленью окрестностях Карлтон-Гарденс, не могли не заметить пару-тройку стрел, направленных Сент-Экзюпери в их сторону: «Это – не вопрос борьбы за кабинеты. Остается незанятым только одно теплое местечко – солдатское, ну и, возможно, тихие могилы на каком-нибудь маленьком кладбище в Северной Африке».
И, словно этого было мало, он продолжал представлять на обсуждение фактически позицию Жиро, поддержанную Рузвельтом и государственным департаментом. «Я не принадлежу ни к одной из партий, не состою ни в одной секте, но я принадлежу своей стране. Временная структура Франции – дело государства. Пусть Англия и Соединенные Штаты постараются. Если наша цель состоит в том, чтобы нажать на гашетку пулемета, мы напрасно станем тратить время на решения сейчас второстепенной важности. Реальный лидер сейчас – это Франция, осужденная на безмолвие. Давайте питать отвращение к партиям, кланам, течениям».
Увещевание завершалось призывом к своим товарищам по изгнанию предать забвению их бесплодную вражду и исправить тот незавидный образ, с которым они предстали перед американцами. «На французов здесь смотрят как на крабов в корзине. Это несправедливо. Проблема в тех, кто ведет нескончаемую полемику. Тех, кто хранит молчание, просто не замечают». Для исправления впечатления он предложил тем французам, кто согласен с идеей немедленного объединения, сообщить об этом Корделлу Халлу, госсекретарю США. После этого он завершил послание на личной ноте: «Французы, давайте уладим наши споры. Когда те из нас, кто еще недавно ссорился, окажутся на борту бомбардировщика против пяти или шести «мессершмиттов», воспоминание о наших старых ссорах заставит нас улыбнуться. В 1940 году, когда я возвращался с задания на самолете, прошитом пулями, я имел обыкновение пить превосходное перно в баре эскадрильи. И я выигрывал свой бокал перно в покер у своего однополчанина роялиста, или социалиста, или у лейтенанта Израеля, самого храброго среди нас всех, еврея по национальности. И мы чокались нашими бокалами с глубокой нежностью друг к другу».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
