Когда Лионель пришел в себя, его мать уже скончалась, но Аликс была еще жива.
VI
Превращения
Луицци слушал ужасную историю, душа его похолодела, лицо побледнело, даже поэта захватил зловещий голос рассказчика, но в этот момент он очнулся и спросил Дьявола:
— Как, сударь, Аликс не погибла?
— Нет, ведь ей было суждено дать жизнь первенцу в этом роду, замешанном на прелюбодеянии и кровосмешении, сыну Лионеля, внуку генуэзца Цицули.
— А! Понятно, — сказал поэт, — в самом деле вы правы, баллада{450} нуждалась в развязке. Я говорю — баллада, поскольку, как вы понимаете, подобная развязка невозможна в театре, разве что у Франкони{451}. А слышно ли что-нибудь еще в истории края о семействе де Рокмюр?
— Нет, их род угас вместе с Гуго и Жераром.
— А с этим Лионелем или его сыном, с ними ничего не сделали?
— Говорят, — ответил Дьявол, — что в этой неслыханной скачке они перенеслись меньше чем за час в самое сердце Лангедока{452}.
— Значит, Рокмюры есть в Лангедоке?
— Не думаю, так как сын Лионеля согласно договору с Дьяволом должен был взять фамилию деда, составив себе имя из ее букв.
— И что это за имя?
— Подумайте, что можно придумать из Цицули.
Луицци в ужасе от услышанной истории и от того, что в результате этой страшной драмы Лионель стал его предком, вскричал почти непроизвольно:
— Нет, нет, в Лангедоке нет ничего похожего на эту фамилию.
— Прошу прощения, — возразил рассказчик, — но одно имя все-таки есть. И если господин, который любит живописные истории, доберется до Тулузы, то я бы посоветовал ему заглянуть в публичную библиотеку. Там, в уголке, налево от входа, в самой глубине полки, он найдет небольшую рукопись на провансальском языке. Его звали…
— Какая разница, как его звали? — живо прервал Дьявола Луицци. — Что стало с этим сыном Лионеля?
— В соответствии с договором с Дьяволом у него было десять лет, чтобы выбрать то, что принесло бы ему счастье и избавило от проклятия.
— И что же он выбрал?
— Ничего, пустился по воле волн — богатый и беззаботный авантюрист, он опомнился, когда десять лет уже прошли и у него уже не осталось времени.
При этих словах Луицци содрогнулся и, повинуясь снедавшим его страхам, воскликнул, как будто только что проснулся:
— Какое сегодня число?
— Первое сентября тысяча восемьсот тридцать…
— Три месяца! У меня только три месяца, — пробормотал Луицци.
Он погрузился в тяжкие раздумья. Только три месяца, чтобы выбрать, разве этого мало, чтобы узнать мир, пусть не на собственном опыте, но хотя бы из рассказов Сатаны?
Тем временем поэт и его попутчик, как два модных литератора, продолжали обсуждать, нельзя ли извлечь из этой истории какую-нибудь драму или водевиль.
Когда барон вновь прислушался к их разговору, дилижанс остановился, Сатана спустился вниз и на прощание сказал:
— Прошу прощения за мою болтливость, я конечно же наскучил вам своей историей, но чем еще заняться в дороге, как не рассказами?
Луицци, обрадовавшись возможности остаться с Дьяволом наедине, последовал за ним. Когда они несколько отдалились от дилижанса, Луицци сделал знак следовать за ним, и Дьявол повиновался, сказав:
— Я вас понимаю, господин де Луицци, мой рассказ мог причинить вам боль, и вы несомненно можете потребовать сатисфакции, но моя профессия не позволяет мне принимать участия в дуэлях, тем более против вас.
— Несчастный! — с угрозой вскричал Луицци, убежденный, что говорит с Дьяволом, который насмехается над ним.
— Ваши угрозы бесполезны, сударь. Я священник, и если в прошлом мое поведение и было скандальным, то ныне, полагаю, я достаточно искупил его уединением и жизнью, посвященной кропотливым изысканиям.
— Что значит эта шутка? — Арман был в ярости.
— Я возвращался из Парижа в деревню, где я служу кюре, и встретил этого молодого безумца, который знает вас, я воспользовался моим платьем, которое скрывало мое занятие, чтобы показать ему, до какой печальной жестокости может дойти эта литературная мания, которая живет лишь кровосмешением, убийствами и кровью, и рассказал ему эту легенду, которую действительно прочитал, когда изучал теологию в Тулузе и интересовался историей этого края в библиотеке Тулузы.
— Но эта история, — Луицци был ошеломлен спокойствием собеседника, — эта история?..
— Говорят, это история вашей семьи, поскольку из Цицули можно составить Луицци, но, признаюсь вам, я был поражен не столько тем, что вы ее не знаете, сколько тем впечатлением, которое она, похоже, произвела на вас.
Барон почувствовал, как его охватывает сомнение в собственном рассудке, и попятился:
— Так вы тоже меня знаете?
— Я вас знаю уже очень давно, господин барон, нас познакомило несчастье, которое должно тяжким грузом лежать на нашей с вами совести.
— Но кто же вы? — Ужас охватывал душу Луицци.
— Я бы хотел скрыть от вас мое имя, но не для того принял я смиренную жизнь, чтобы прятаться от стыда и унижения. Я аббат Сейрак!
И с этими словами, которые, казалось, окончательно добили Луицци, путник откланялся.
Едва он исчез из виду, как Луицци, вообразив, что снова стал игрушкой в руках Дьявола, вскричал:
— Сатана! Сатана, вернись!
И, поскольку никто не появился, Луицци потряс колокольчиком. Сатана предстал перед ним.
Облик, который он принял на этот раз, устрашил Луицци еще сильнее, чем облик Акабилы. Барону показалось, что перед ним стоит господин де Серни. То был он, его фигура, жесты, осанка. В первый момент от удивления барон не мог понять, то ли он спит, то ли перед ним Дьявол, то ли сам граф. Наконец он решился заговорить, кто бы ни был его собеседник.
— Вот и вы, — сказал он.
— Да, я.
— Что вам угодно?
Дьявол усмехнулся, затем спросил:
— Вы меня не ждали, господин барон?
— Да, я звал тебя, раб. — Арман наконец узнал Дьявола по его зловещей ухмылке.
— И я явился, хозяин.
— Почему в таком виде?
— Потому что он может мне понадобиться.
— Так же как тот, с которым ты только что расстался?
— Только что? — удивился Сатана. — Я не видел тебя со вчерашнего вечера.
— А кто же тот человек, который ушел отсюда?
— Как? Ты не узнал аббата Сейрака, бывшего любовника маркизы дю Валь?
— Но разве это был не ты в его обличье?
— Ах да, нынче ночью, на орлеанской дороге. Да, это правда, я позаимствовал его костюм, потому что добрый поп очень хорошо закутался, а я ненавижу холод.
— Разве не ты был в дилижансе?
— Нет, я никак не мог, священник был уже там вместе с поэтом, а места хватало только для троих.
— И не ты рассказывал эту жуткую историю?
— Я никогда не болтаю о своих делах.
— Но эта история — правда?
— Так написано.
— Ты можешь раз в жизни ответить ясно?
— Я не понимаю, что ты имеешь в виду под словом «ясно».
— Правдива ли эта история, ответь: да или нет.
— А что ты имеешь в виду под словом «правдива»?
— То, что рассказывал аббат, случилось на самом деле?
— И да, и нет! Да — для тебя, который наивно верит в нее, нет — для тех, кто, как глупцы, сочтут ее сказкой.
— Но, в конце концов, независимо от моей или чьей бы то ни было веры, какова правда?
— В те времена, говорили, что Солнце вращается вокруг Земли, и это было правдой, сегодня вы верите, что Земля вращается вокруг Солнца, и сегодня это правда.
— Но из этих двух что-то правда?
— Возможно, если только правда не лежит где-то посередине.
Луицци понял, что ему не удастся заставить Дьявола сказать то, что тот не хочет говорить, и он задумался одновременно об упрямстве Дьявола, который не хотел пролить свет на то, что волновало его, и о случае, благодаря которому ему в этом странном путешествии встречались те, с кем он уже сталкивался когда-то в жизни.
Барон вдруг осознал, что вокруг него происходит борьба между Дьяволом и неизвестной силой, которая, казалось, хочет спасти его. Священник, оказавшийся у него на пути и предупредивший его о приближении рокового часа, не служил ли он, сам того не сознавая, орудием в руках этой силы? И не был ли человек, вернувшийся через покаяние на путь истинный после того, как пал столь низко, не был ли он примером, на который указывал ему чей-то перст?
Размышления барона прервались, надо было возвращаться в дилижанс, но теперь Луицци хотел спокойно все обдумать, не испытывая на себе постороннего влияния, и потому он приказал Дьяволу:
— Оставь меня.
— В данный момент это невозможно.
— Как, — возмутился Луицци, — а если я не хочу тебя слушать?
— Заткни уши.
