— Заткни уши.
— Будто я не знаю, что твой голос проникает сквозь самые мощные препятствия!
— На этот раз все будет иначе, я буду говорить не для тебя.
— А для кого же?
— Для твоего попутчика.
— Поэта?
— Да.
— И что же ты хочешь ему рассказать?
— Два анекдота. Один, чтобы он написал роман, который будет ужасающим; другой — чтобы он совершил подлость. И однако, из первого анекдота можно сделать доброе дело, а из второго — прекрасную комедию.
— А откуда ты знаешь, что он выберет зло?
— Я знаю человека и знаю людей, я знаю, что твой век любит уродливые картины и пренебрегает подлинным искусством.
— И что это за анекдоты?
— Ты можешь их послушать.
Так переговариваясь, они подошли к дилижансу и заняли два последних свободных места.
— Так, так, — сказал поэт, увидев Луицци, — и что вы сделали с нашим рассказчиком?
— Я отпустил его к его пастве.
— Как? — изумился поэт. — Так то был кюре?
— Да, кюре из этой деревни.
— Черт возьми, для священника он рассказывает странные вещи, он знает очень поучительные баллады.
— Вы говорите об аббате де Сейраке? — вмешался Дьявол в их разговор. — В таком случае я знаю балладу, которую он вам поведал, он знает только эту историю и рассказывает ее всякому встречному, ни дать ни взять оратор от оппозиции, который произносит одну и ту же речь, или министр, который вечно дает ему один и тот же ответ.
— Однако в ней есть кое-что для хорошей драмы, исключая скачку с трупами, — сказал поэт. — Я подумаю над этим.
— Ах! Господин занимается театром? — воскликнул Дьявол. — Как прекрасно покорять публику мощью своей мысли, держать руку на ее пульсе, заставлять содрогаться и плакать по своей воле!
— Да, — высокомерие поэта на знало границ, — это одно из наслаждений, которое мне доводилось порой испытывать.
— Что меня удивляет, — вмешался Луицци, которому этот литературный господин, оказавший ему услугу, нравился все меньше и меньше, — так это отсутствие комедий: а ведь объектов хоть отбавляй.
— Комедий? — вскричал поэт. — Да где же их взять?
— На большой дороге, — ответил барон, — они встречаются там так же часто, как в гостиных.
— Спросите лучше, как сделать комедию? — сказал Дьявол.
— Да так же, как раньше, — пожал плечами барон.
— Раньше, сударь, не боялись смеяться и высмеивать, теперь — нет, — возразил Дьявол.
— В наше время, в условиях свободы, вы считаете, что люди стали еще большими рабами, чем прежде?
Дьявол скорчил презрительную гримасу:
— В условиях, когда порок захватил все общество, уже не осталось публики, чтобы смеяться над пороком. Не стоит насмехаться над ворами в тюрьме, вам не простят рассказов об их злодеяниях, если только эти рассказы не служат для обмена опытом.
— Однако сегодня, — возмутился Луицци, — когда социальные различия стираются, можно выбирать где угодно, не опасаясь солидарности оппозиции, которая раньше была очень сильна среди людей одного сорта.
— Неужели! — воскликнул Дьявол. — Э! Да кто осмелится описать независимого депутата, который жаждет продаться, банкира-вора, идиота нотариуса, вояку-фанфарона, подлого судью, нечестного адвоката?{453} Ведь парламент, банк, нотариат, армия, суд, адвокатура — все взбунтуются. Начнут вопить о клевете, безнравственности, общественных беспорядках, призыве к бунту. Во времена Людовика Четырнадцатого все потешались над маркизами, присутствовавшими при пробуждении короля: сомневаюсь, что нынче вы можете изобразить на сцене камердинера, который одевает вашего суверена; выводили глупых бальи{454}, но ни одно правительство не позволит смеяться над глупым комиссаром полиции. Если вы захотите изобразить наглого и грубого рабочего, вы найдете тысячи наглых и грубых рабочих, не считая хороших и глупых, которые решат, что их задели, и которые освистают вас с криками, что вы клевещете на народ. Если вы изобразите безжалостного и скупого богатея, вас изгонят из всех гостиных, как жалкого завистника, которого озлобила собственная бедность. Выведите самолюбивого педанта, набитого лженаукой, и все научное сообщество восстанет против унижающего их невежды. Изобразите литературного фата, который портит ворованные мысли тем, что пропускает их под своим пером, и все фельетоны назовут вас глупцом. Тем самым остается смеяться только над горбунами и англичанами с их плохим произношением: вот и вся ваша комедия. Империя смеха принадлежит буффонаде, при условии что клоуны доведут ее до абсурда, так как, если они будут близки к правде, найдется некий гражданин, принадлежащий к некоему классу, который не захочет, чтобы над ним смеялись. Равенство перед законом уничтожило персональную сатиру, равенство перед пороком уничтожило комедию. Если рушится старое здание, опасно вставлять клин в его трещины, если рушится общество, оно не любит, когда бередят его раны{455}. Оно вводит все новые и новые законы, пудрится уважением к человеку, подпирается прописной моралью, так как боится малейших сотрясений. Уже не класс солидарен в оппозиции всякой правдивой картине, а все общество, а какой человек достаточно силен, чтобы бороться с ним?
— Добавьте к этому, — сказал поэт, — что всем этим порокам недостает выпуклости, мощи, остаются лишь стертые смешные черты…
— Уверяю вас, есть страшные пороки. — Дьявол посмотрел на поэта.
— Страсти, лишенные силы.
— Клянусь вам, что есть и чудовищные.
— Жизнь, отрегулированная и контролируемая Гражданским кодексом{456}, пропиской, жандармами и паспортами.
— Я могу доказать, что есть люди, которые избегают всех этих установлений.
— Какое-то время — да, но они заканчивают жизнь на эшафоте.
— Постоянно и до конца дней они остаются уважаемыми людьми.
— Но послушайте, вот, например, если выбросить всю дьявольщину из истории кюре, разве подобное приключение возможно в наши дни?
— А чего не хватает? Кровосмешения? Это вопрос случая, и вы, вы, господин де Луицци, вы сами встречались с примером кровосмешения самого отвратительного, самого сложного, самого уродливого.
— Я? — изумился барон.
— Дело в том, что это гораздо более распространенное явление, чем вы себе представляете, хотя вы сталкивались с ним в парижских гостиных. Но вы, именно вы, господин барон де Луицци, вы пожимали руку судье, которого брат одной юной особы застал на свидании с нею, и этот брат заставил судью жениться на сестре под угрозой того, что перережет горло ему и себе. А знаете ли вы, кто была та несчастная? Она приходилась дочерью этому судье, который был любовником ее матери. А знаете ли вы, почему ее брат проявил такую ужасную настойчивость в своем требовании смыть позор? Потому что его сестра была беременна, и он таким образом хотел скрыть свой собственный кровосмесительный грех, вынудив сестру совершить его дважды.
— О! — поморщился Луицци от отвращения. — Это невозможно!
— Я не говорю, что это возможно, я говорю, что это правда. Что вы скажете, если я поведаю вам историю про одного папашу, который старательно воспитывал двух дочерей в духе самого полного материализма и на принципах глубокой безнравственности, чтобы не встретить препятствий для своих низких планов.
— И преступление свершилось? — спросил Луицци.
— Самое забавное, если в этой истории вообще может быть что-либо забавное, то, что именно уроки отца помешали преступлению.
— Удивительно, — сказал поэт.
— Вот как это произошло. В тот день, когда папаша-философ решился потребовать от дочери низкой любви, она ответила:
«Нет, я не хочу. — Разве у тебя есть предрассудки, дочь моя? — Конечно нет, просто вы старый и уродливый. — Ладно! Не хочешь по-хорошему, я возьму силой то, о чем прошу». В ответ на это дочь вооружилась ножом и вскричала: «Не приближайтесь, или я убью вас! — Убить отца! Несчастная! — А разве отец не такой же мужчина, как все, как вы сами учили меня?» И несмотря ни на что, развратник не смог переубедить дочь. «Если предрассудок мешает мне отдаться вам, следовательно, и то, что помешает мне убить вас, когда вы захотите применить силу, тоже не больше чем предрассудок. Но благодаря вам у меня предрассудков нет».
— Подобные истории, — продолжал Дьявол, — не сказки, придуманные для развлечения, это правда, действующие лица существуют, вы всех их знаете и приветствуете с почтением. Поэтому не удивляйтесь больше фантастической истории аббата де Сейрака.
— Так она тоже правдива? — спросил Луицци.
— Но после того, что я вам только что поведал, в ней нет ничего неправдоподобного. Убийство? В наши дни встречаются и пострашнее. Тайна родства Аликс и Лионеля? Но она была скрыта за двойным прелюбодеянием, а ныне попадаются и законные братья и сестры, которые не знают друг друга.
