кончик недели Мемфис пускал на то, чтобы хоть немного отоспаться и отдохнуть перед тем, как встретить утро понедельника; мы тихонько шли мимо темных окон и стен, переходя от одного ненужного фонаря к другому, но в одном слабом еле теплящемся одиноком оконном огоньке я, благодаря моему недавнему прорезавшемуся инстинкту распутника, безошибочно признал конкурента заведения мисс Ребы; одинокий огонек, столь же тусклый, как и свет за занавесками у мисс Ребы, где к этому времени последние всплески кипучей жизни, должно быть, исчерпали себя; даже Минни, наверное, отправилась в постель, или домой, или куда там она удалялась на покой после их с мисс Ребой вечернего гимна своему ремеслу. Наверное так, потому что мисс Реба сама отперла нам входную дверь, от нее разило джином, и в ней самой было что-то схожее с джином — красивое, суровое и многоопытное. На ней было другое платье, очень открытое, кроме того, в те годы леди, женщины, не красились, так что тут я впервые увидел накрашенное лицо. И бриллиантов на ней еще прибавилось, таких же крупных и желтоватых, как и первые два. Нет, первые пять. Но и Минни тоже никуда не ушла. Она стояла в дверях мисс Ребиной комнаты, едва держась на ногах от усталости.
— Все уладили? — спросила мисс Реба, запирая за нами дверь.
— Да, — сказала мисс Корри. — Почему вы не ложитесь? Минни, заставь ее лечь.
— Ты бы мне это час назад посоветовала, — сказала Минни. — Хорошо, чтобы через два часа не пришлось того же советовать. Не было тебя тут прошлый раз, два года назад, а то бы не советовала.
— Пойдемте спать, — сказала мисс Корри. — Вот вернемся в среду из Пассема…
— Паршема, черт тебя побери, — сказала мисс Реба.
— Ладно, — сказала мисс Корри. — Вот вернемся в среду, и Минни разузнает, где он, и мы его найдем.
— Само собой, — сказала мисс Реба. — А если у меня хватит ума, то и закопаем в той же канаве вместе с его киркой и лопатой. Хочешь выпить? — спросила она Буна. — Минни у нас шибко ученая или республиканка стала или бога боится — ни за что больше не хочет выпить.
— Должен же кто-то в этом доме не пить, — сказала Минни. — Для этого республиканкой быть не надо. Всего только и надо — уходиться до смерти и хотеть спать.
— Всем надо спать, — сказала мисс Корри. — Поезд отходит в четыре, а сейчас уже больше часу. Пошли, пошли.
— Ну и ступайте, — сказала мисс Реба. — Кто вас, к черту, держит? — Мы стали подниматься по лестнице. Затем Отис и я поднялись еще выше; он знал дорогу: на чердак, где ничего, кроме сундуков, и ящиков, и тюфяка на полу вместо кровати, не было. У Отиса была ночная рубашка (на ней еще сохранились складки с тех пор, как ее, аккуратно сложенную, купила, должно быть, мисс Корри), но он, так же как и я, снял только штаны и башмаки, и выключил свет, и сразу улегся. На чердаке было одно оконце, но в него теперь глядела луна, и светила она так ярко, что я видел всю каморку. Что-то все-таки было в нем неладное. Я устал и, когда поднимался наверх, думал, что засну, не успев лечь, но я чувствовал, что лежит рядом существо и не просто сна у него ни в одном глазу, а как будто оно и не спало никогда в жизни и даже не знает, что такое спать. И вдруг со мной тоже случилось что-то неладное. Я еще не знал, что именно, только знал — что-то случилось, и я сию минуту узнаю — что, и мне станет противно; и вдруг мне захотелось не быть здесь, не быть в Мемфисе и никогда даже не слышать про Мемфис: мне захотелось быть дома. Отис снова сказал «обалдеть».
— Я насчет здешних барашков. Ими тут прямо в воздухе пахнет, — сказал он. — Несправедливо, что одни бабы могут зарабатывать глиномеской, а мужчинам — тем остается только пытаться урвать немножко, когда мимо носа плывет. — Опять он сказал то слово, значение которого я уже спрашивал дважды. Но сейчас я не спросил, не хотел; я лежал, вытянувшись, напряженный, и поперек наших ног лежал лунный квадрат окна, и я старался не слушать его, но волей-неволей слышал: — …одна из комнатенок прямо под нами, в деловую ночь вроде субботней их сквозь пол слышно. Но проку от этого никакого. Даже достань я сверло и бурав и просверли я в полу глазок, все равно ведь эта черномазая и мисс Реба не дадут мне никого сюда приводить, чтобы зашибить деньжат, а если я и исхитрюсь, так они, как пить дать, отберут их у меня, как отобрал сегодня этот сукин кот пипанольные денежки. А вот у нас дома, когда Би работала у тетушки Фитти… — он осекся. И некоторое время лежал совершенно тихо. Потом опять сказал «обалдеть».
— Би? — переспросил я. Но опоздал. То есть не то что опоздал. Просто я и сам уже догадался.
— Сколько тебе? — спросил он.
— Одиннадцать, — сказал я.
— На год, значит, меня старше, — сказал он. — Жалко, что ты надольше не останешься. Остался бы до той недели, мы бы с тобой сообразили насчет глазка.
— Для чего? — спросил я. Понимаешь, не мог не спросить. Потому что хотелось мне одного — домой. К маме. Потому что мы должны быть подготовлены к опыту, знанию, постижению, а не так, чтобы нас ни с того ни с сего хватили по голове дубиной в темноте, как делают бандиты, разбойники. Не забудь, мне было всего одиннадцать. Существуют на свете поступки, обстоятельства, ситуации, которых не должно быть, но они есть, и нам их не избежать, да мы и не захотели бы их избегнуть, даже если бы имели такую возможность, потому что они — тоже часть поступательного Движения, они означают — ты участвуешь в жизни, живешь. Но они должны открываться нам тактично, пристойно. Мне же приходилось узнавать слишком много сразу, слишком быстро и без всякой помощи; мне некуда было поместить эти знания, не было во мне еще подготовлено такого вместилища, гнезда, куда бы принять все это безболезненно, без мучений. Он лежал лицом кверху, как и я. Тело его было неподвижно, глаза тоже. Но я чувствовал, что он следит за мной.
— Не больно много ты знаешь, верно? — сказал он. — Откуда ты родом, я забыл?
— Из Миссипи, — сказал я.
— Г…, — сказал он. — Немудрено, что ты ни черта не знаешь.
— Ладно, — сказал я. — Би
