Есть свидетельство Родзянко, что именно ему принадлежит счастливая мысль уговорить императора посетить Думу, развеять слухи о ее роспуске, что эта мысль была передана императору по просьбе Родзянко давним личным другом царя, старым идеалистом и патриотом, которого царь давно знал, любил, допускал к себе. Этот маневр полностью удался, и 9 февраля, за полчаса до открытия Думы, Родзянко был об этом извещен Штюрмером. «Решено было как можно торжественнее обставить этот важный для Думы день, было сообщено послам союзных держав, их пригласили на торжественное молебствие. В городе эта весть быстро разнеслась из уст в уста, передавали с радостными лицами: „Царь в Думе. Слава Богу, теперь все изменится к лучшему“. Публики на хорах набралось столько, как никогда. Депутаты были все в сборе. В Екатерининском зале собрались представители союзных держав, члены Госсовета и сенаторы. Председатель со своими товарищами и с Советом старейшин встретили государя на крыльце. Государь прошел в зал под неумолкаемые крики „ура!“ и приложился к кресту. Он был очень бледен, и от волнения у него дрожали руки. Начался молебен. Хор пел великолепно, все было торжественно и проникновенно. „Спаси, Господи, люди твоя“ пели депутаты, даже публика на хорах. Вся эта обстановка успокоительно подействовала на государя, и его волнение сменилось довольным выражением лица. Во время провозглашения вечной памяти всем на поле брани живот свой положивших государь встал на колени, а за ним опустилась и вся Дума».
В свете этого описания видна вся пристрастность свидетельства Милюкова. В «бесцветной» речи император прежде всего заявил, что счастлив и рад встрече с народными представителями, и призвал депутатов выполнить свой долг перед Родиной, отметил важность совместной с правительством работы депутатов, призвав последних весь свой опыт, все свое знание местных условий и всю свою горячую любовь к нашему отечеству посвятить этому патриотическому служению8.
И Родзянко вспоминает, что речь царя, «сказанная спокойно, внятно и громко, произвела хорошее впечатление, и громовое „ура“ было ответом на царские милостивые слова». Присутствующие пропели гимн9.
В ответной речи Родзянко, в тон императору, воскликнул: «Какая радость нам, какое счастье — наш русский царь здесь, среди нас». Обе речи были встречены, как гласит стенографический отчет Думы, «долго не смолкавшими криками „ура“»10. Родзянко благодарил затем (разумеется, не в речи) императора за высокую награду, коей был удостоен, — Аннинскую звезду первой степени, которой традиционно отмечались гражданские лица за особо крупные заслуги (например, Н. М. Карамзин за свою «Историю», А. С. Грибоедов — за Туркманчайский мирный трактат и т. п.).
Родзянко утверждает, что во время визита он успел сказать царю перед обменом речами: «Воспользуйтесь этим светлым моментом, ваше величество, и объявите здесь же, что даете ответственное министерство», на что государь кратко ответил: «Об этом я подумаю». Такое обращение, замечает С. С. Ольденбург, было по обстановке просто неуместно. Но дело, конечно, не в обстановке. Пойти на этот шаг означало для Николая окончание его власти, триумф ограниченного парламентаризма11.
Визит императора шел к концу. «Приветливо поговорив с чинами канцелярии, окруженный толпой депутатов, он направился к выходу. Перед отъездом государь, — свидетельствует Родзянко, — несколько раз благодарил депутатов за прием и, обратившись ко мне, сказал: „Мне было очень приятно. Этот день я никогда не забуду“. Все высыпали к подъезду, и царский автомобиль отъехал при громовом „ура“». В тот же день царь посетил Государственный Совет, «где все прошло холодно, без торжественности и подъема, контраст с приемом в Думе всех поразил»12.
Императорский визит обратил внимание прессы как отечественной, так и зарубежной. Английский король и парламент прислали соответственно в Зимний и Таврический дворцы приветственные телеграммы, расценивая визит как выражение единения царя с народом.
Оппозиционная «Речь» писала в своей передовой: «Открытие сессии ознаменовалось событием высокой политической важности, посещением Госдумы государем императором». Официоз кадетов утверждал, что визит — это сильный удар по тем, кто отрицает наличие конституции в России: «Защитники старого абсолютизма вчера лишились одного из своих аргументов, казавшегося особенно сильным». Слухам о роспуске Думы и даже ее совершенном упразднении был действительно нанесен удар. Утверждать после торжественной встречи царя с депутатами, что между ними царит взаимное недоброжелательство, было трудно. Объективно визит способствовал укреплению правовых конституционных начал. Родзянко отмечает, что визит был встречен императрицей недоброжелательно: «Она резко говорила против», возможно по наущению13. Если это так, то говорить о каких-либо заслугах «старца» нет никаких оснований.
Похоже все же, что император посетил Думу в соответствии его понимания момента и задач государственной важности, и отнюдь не по подсказке «темных сил», а вопреки им. Если кто и льстил себя надеждой, что появление Штюрмера в Думе в свите императора позволит ему сразу высоко поставить себя перед депутатами, то эти расчеты строились на песке. Государь отъехал, премьер остался, и все сразу встало по своим местам, и резким контрастом проникновенности, торжественности встречи с императором прозвучала декларация Штюрмера и особенно ее оценки большинством депутатов.
«Появление нового премьера произвело впечатление полного провала, — вспоминает Милюков. — Слабым голосом, который не мог овладеть даже спокойной и молчаливой аудиторией (тем паче такой бурливой, как в Думе), Штюрмер прочел по тетрадке свою вступительную речь. В ней было категорически заявлено о незыблемости исторических уставов, на которых росло и развивалось русское государство, и этого было достаточно. Перед нами был новый вариант Горемыкина»14.
Последнее, по-видимому, не совсем точно. Штюрмеру была отведена несколько иная роль, да и сам Милюков признает, что новый премьер «не сразу отказался от сговора с Думой»15.
Более детален, более точен М. В. Родзянко: «Декларация Штюрмера произвела удручающее впечатление: произнес он ее невнятно <…>, она разочаровала. В длинных путаных фразах ничего не было сказано о намерениях правительства. Сошел он с кафедры при гробовой тишине. С первых же шагов Штюрмер предстал как полное ничтожество и вызвал к себе насмешливое отношение, выразившееся в яркой речи Пуришкевича. Он тогда пустил свое крылатое слово „чехарда министров“, назвал Штюрмера „Кивач красноречия“ (Кивач — название известного водопада. — А. С.) и сравнил его с героем „Мертвых душ“ Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы еще заехать. Это сравнение было очень удачным, так как Штюрмер все разъезжал по разным министерствам и говорил речи»16.
Эта в целом верная, образная характеристика обсуждения декларации премьера дополняется некоторыми существенными данными по официальной стенограмме.
