О, пою-
- щая птица
из Спиталфилдс —
как одиноки все они
без твоей моло-дии!
Когда моя
Овсянка
брусчатки
начнет щебетать
вновь
Моему
возбужденному мозгу
Свой дорогой напев
Неежно? Хотя
Нынче весна
В Степни, как нам
сказали, в сердце моем
Холод, словно
В морозном
море
— пока моя
Поющая Птица
из Спиталфилдс
На своих маленьких
каблучках
Не вернется, скача,
Ко мнеее!
— (Моя дооорогая!),
[Сначала]
Когда они замолчали, чтобы перевести дыхание, Лью решился:
— Парни, вы учились у профессора Ренфрю, верно?
— Да, в Кингсе, — ответил Нэвилл.
— А профессор Верфнер, которого мы встретили прошлым вечером в театре — не был ли он точной копией Ренфрю?
— У него были другие волосы, — задумчиво сказал Найджел.
— Еще и одежда немного пообтрёпанней, кажется, — добавил Нэвилл.
— Но, Нэвилл, это ведь ты говорил: «Послушай, Найджел, почему профессор Ренфрю говорит с таким смешным немецким акцентом?». А ты ответил: «Но, Нэвилл, ты ведь знаешь, что это не может быть старик Ренфрю, в таких уродских туфлях», а ты...
Но тут Лью заметил что-то невероятное, что-то, о возможности чего в связи с этими двумя людьми он и помыслить не мог — они обменивались сигналами, не совсем предупреждениями, но подавали знаки руками и глазами, как могли бы делать актеры в водевильной миниатюре, они были воплощением британских идиотов. И в этот момент светозарного помутнения он также понял, хоть и слишком поздно для этой ситуации, что Ренфрю и Верфнер всё это время были одним и тем же человеком, этот человек обладал какой-то паранормальной способностью находиться минимум в двух местах одновременно, и все в И. П. Н. Т. знали об этом, знали всегда, скорее всего — все, кроме Лью. Почему никто ему не сказал? Для чего еще они могли бы его использовать, что должно было держать его слепым в темноте? Его это должно было бы больше раздражать, но он решил, что это не непочтение, а нормальная для Лондона ситуация.
Решив воспринимать двух профессоров как одного человека, Лью почувствовал странную свободу, словно от рабства, условия которого он никогда не понимал в полной мере. Ладно. Возьми эти деньги и зови его Болваном. Проще некуда.
Он провел остаток дня наверху в книгохранилище И. П. Н. Т., пытаясь как-то уменьшить степень своего невежества. Здесь он нашел несколько полок с книгами и манускриптами, некоторые из которых были на языках, которые он даже не мог распознать, не то что прочесть — о странном и полезном даре пребывания в двух местах одновременно, известном в Парапсихологии уже около пятидесяти лет под названием «билокации».
Особенно этим прославились шаманы Северной Америки. Практика начала просачиваться в Древнюю Грецию приблизительно в седьмом веке до н.э., стала характерной чертой орфической, а вскоре и пифагорейской религии.
Дело было не в одержимости духами, демонами или другими внешними силами, скорее это было путешествие из глубины души, насколько мог понять Лью, это была та же схема, что и у сновидения, в котором одна версия вас остается сзади, почти парализованная, способная выполнять лишь базовые действия вроде храпения, выпускания газов и переворачивания на другой бок, в то время как другая версия спокойно уходит в неожиданные миры, обе версии выполняют обязанности, присущие каждой из них, применяя двигательные навыки, полученные днем, еще и в таких сферах, как летание, прохождение сквозь стены, совершение спортивных чудес скорости и силы... И этот путешествующий двойник не был невесомым призраком — окружающие видели его достаточно плотным и отчетливым, на самом деле слишком отчетливым, многие сообщали, что фигура и фон разделены кромкой, сверхопределенной и мерцающей, между двумя отдельными видами света...
Однажды д-р Отто Глуа, приглашенный психиатр из Швейцарии, которого Лью видел в столовой И. П. Н. Т., высунул голову из-за угла, и они разговорились.
— Эта личность Ренфрю/Верфнер, похоже, страдает, — вскоре пришел к выводу д-р Глуа, — из-за глубокого и фатального противоречия, более глубокого, чем он способен осознать, в результате конфликту не остается ничего иного, как выйти наружу, он вытесняется во внешний мир, чтобы осуществилось то, что мы формально называем Schicksal, Судьба — мир вокруг него теперь вынужден страдать от его расщепления, которое он не может, не должен признать...поэтому притворяется двумя «соперниками», представляющими интересы двух «обособленных государств», хотя это больше похоже на мирское выражение раскола в одной поврежденной душе.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— И потом, кто лучше, чем падший географ, осуществил бы это — занял бы Номер XV, карту «Дьявол», кто-то, кто должен отвечать на небесный зов, изучил тайную географию beyul, или сокровенных земель, и держит всех нас в обветшалости и пыли, нашем безумии и невежестве, вдали от Шамбалы и возрождения в Чистой Земле? Какое преступление более достойно порицания, чем священный долг получения убогого жалованья в Уайтхолле и на Вильгельмштрассе?
— Думаю, сейчас меня больше всего волнует вопрос, — сказал Лью, — в какой степени сотрудничают с ним, кажется, я сказал «с ним», люди из И. П. Н. Т.
— Потому что никто не сказал вам, что они знают.
— Не воспринимаете ли вы это слишком, так сказать, на свой счет?
— Не обязательно, ведь это достаточно распространено в этих оккультных орденах — светские люди и жрецы вместе, иерархии посвящения в Таинства, тайная инициация на каждом шагу, предположение, что один знает то, о чем другой узнает лишь в свое время. Никто это не решает, это просто движущий императив, управляемый из недр самого Знания.
— О, — Лью удалось сохранить бесстрастное лицо, кивнуть и свернуть сигарету, которую он прикурил в сгущающихся сумерках от тлеющей «Короны» д-ра Глуа.
— Это всё упрощает, в известном смысле, — предположил он в поднимавшихся клубах турецкого дыма. — Если учесть, сколько времени я потратил на работу детектива. Пытался согласовать две эти истории — свидетельства очевидцев, отрывные талоны, отчеты о надзоре, черт, если что-то из этого когда-нибудь попадет в суд, они получат полное алиби, не так ли?
После того, как ушел доктор, опустилась тьма и Лью зажег на столе небольшую лампу Вельсбаха, и прозвучал удар обеденного гонга, приглушенный расстоянием, появился никто иной как Великий, который вскоре должен стать Заместителем, Коген, он нес поднос с высоким стаканом сока из пастернака и каким-то вегетарианским аналогом пирога со свининой «Мелтон Моубрэй», остывавшего на тарелке из китайского фарфора.
— Мы не видели вас за ужином.
— Кажется, я потерял счет времени. Спасибо.
— Сегодня вечером здесь будут поэтические чтения, парень-индус, мистическая чепуха, вино с сестрами, возможно, вы мне поможете зажечь старый П. Л., — под чем он подразумевал «Плафон Люминэ», современную смешанную конструкцию из калильной сетки и электрических ламп накаливания, изгибавшуюся аркой через весь потолок библиотеки и накрытую бледным полупрозрачным пологом из какого-то патентованного целлулоида, приглушавшего источники света, когда их наконец-то зажигали и они превращались в бездонный купол света, почему-то более яркий, чем их совокупность.
Коген посмотрел на стол, за которым читал и делал заметки Лью.
— Билокация, да? Увлекательная тема. Как раз в сфере ваших интересов, полагаю, отступать и идти вперед, за черту, нечто такое.
— Возможно, займусь шаманским бизнесом, найду хорошенькую маленькую иглу, повешу свою вывеску.
Лицо Когена Нукшафта не выражало сочувствия этой идее.
— Вам нужно поторопиться, научиться системному подходу. Годы учебы, если это — то, чего вы хотели.
— Если это то, чего я хотел.
Они стояли и смотрели на потолок, на его спокойное и равномерное сияние.
