— Достаточно приятно, не так ли, — сказал Коген. — Конечно, это помогает сформировать некую преданность свету.
— Как это?
Словно делясь тайной, которую Лью, сам не зная, как, приготовился услышать, Коген сказал:
— Мы — свет, понимаете, все мы — из света, мы — свет, даруемый отбивающим мяч в конце дня, светящиеся глаза влюбленных, блеск шведской спички в высоком городском окне, звезды и туман во всей полуночной славе, луна, восходящая в трамвайных проводах, керосиновая лампа, мерцающая на тележке уличного торговца... Когда мы потеряли свою эфирную сущность и воплотились, мы замедлились, уплотнились, застыли вот в это, — он схватил себя за щеки и начал тянуть их в разные стороны, — вот в это. Душа как таковая — это память, которую мы несем в себе, о том, как когда-то перемещались со скоростью и плотностью света. Первый этап нашего Послушания здесь — узнать, как вновь приобрести эту разреженность, это состояние света, снова получить возможность попадать туда, куда захотим, через рожок фонаря, в перспективе — через оконное стекло, хотя рискуем быть разделенными надвое, через исландский шпат, который является воплощением в форме кристалла скорости прохождения Земли через Эфир, меняя измерения и создавая двойное преломление…, — он замолчал и посмотрел на дверь. — В любом случае, искупление в этом путешествии наступает намного позже. Съешьте что-нибудь, хорошая свиная щековина.
Единственное, что можно было осуществить — попытаться захватить Ренфрю врасплох. Когда он будет возвращаться в Кембридж, в английской провинции, зеленой и туманной, в раскатах прошлого, среди кирпичной кладки, в небольших туннелях, закрученных с чистотой спирали, в запахе болот, вдали — водяной отблеск на небе, отражение Немецкого моря, впервые за долгое время Лью почувствовал опустошающие желудочные спазмы изгнания и понял, что тоскует по Чикаго, по раннему осеннему вечеру, когда, условившись или нет о встрече позднее, можно было просто зайти поужинать к Кинсли, где его ждал бифштекс на его имя.
Потом он вернулся на много лет назад, в тот момент, когда Трот его бросила, и спросил себя, что на самом деле случилось с ним, а что — с какой-то другой версией Лью Баснайта, билокацированной в какое-то место, о котором он не имел четкого представления. Он погрузился в ту полутораминутную полуденную дремоту, темой которого, кажется, был его карманный браунинг FN 25-го калибра, хорошая штука, исключительно для самообороны, не из тех пистолетов, которые вы достаете, чтобы за кем-то поохотиться... Он проснулся, когда голос, возможно, его собственный, прошептал: «Не говоря уж о том, что это — хорошее оружие для самоубийства...»
А теперь притормози, детектив Баснайт. Это были привычные для их сферы деятельности Брюзгливые Мысли, он решил, что известен в социальном смысле или работал с более чем достаточным количеством Агентов Пинкертона и шпиков, которых убили на посту еще до конца смены, и кто знает, как далеко могло бы зайти рабочее раскаяние Лью, поскольку он находился на другой стороне, работал не на тех людей, но, по крайней мере, он свалился рано, почти на старте, сколь мало он на самом деле жаждал наград, на которые претендовали его коллеги — автомобилей, номеров с видом на озеро, раутов, знакомств с желанными женщинами или полезными политиками, в эпоху, когда слово «детектив» являлось универсально понятным кодом для обозначения анти-Профсоюзного отморозка...где-то была его билокационная версия, другой, сыщик в стиле Шерлока Холмса, воюющий с криминальными авторитетами, едва отличимыми от магнатов, которые нанимали «детективов», доносивших о деятельности Профсоюза.
Допустим, все эти католики, которых он встречал по работе, ирландцы и поляки в Чикаго, мексиканцы в Колорадо и так далее, с самого начала обо всем догадывались, и в отражающем звук цикле дня не было ничего, кроме наказания, даже если ты не совершил никакого греха, жизнь в мире была наказанием — фактически, как заметил его учитель Дрейв той зимой в Чикаго, еще один аргумент в пользу реинкарнации: «То, что ты не помнишь грехи предыдущей жизни, не освобождает тебя от наказания в этой. Верить в реальность покаяния — почти получить доказательство перерождения».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он нашел Ренфрю в лихорадочном возбуждении, насколько помнил Лью, это было почти отчаяние. На ногах Профессора надеты разные туфли, кажется, он пил холодный чай из цветочной вазы, а его волосы были почти в таком же беспорядке, как у Верфнера прошлой ночью. Лью раздумывал о том, не сделать ли несколько острых замечаний о Джеке-Потрошителе, просто чтобы парень завелся, но решил: Ренфрю уже знает о том, что Лью известна правда, или, что более вероятно, ему всё равно, и в любом случае это будет отвлечением от текущего дела, в котором Лью еще предстояло разобраться. Ренфрю тем временем рассматривал огромную настенную карту Балкан в масштабе «один дюйм к десяти милям», нескольких редко встречающихся цветов, которые просто не могли быть розовым, аметистовым, желтым и лазурным.
— Наилучшая методика при рассмотрении Балкан, — наставлял Ренфрю, — не смотреть на элементы по отдельности — очень скоро человек начнет с криками бегать по комнате — а рассматривать всё в комплексе, единый вневременной моментальный снимок, говорят, так мастера игры в шахматы смотрят на доску.
— Кажется, ключ — железные дороги. Если смотреть на карту, отходя назад по комнате, на определенном точном расстоянии становится виден принцип построения: как соединяются разные линии, как не соединяются, где их могут захотеть соединить различные интересы — все эти определяющие узоры потока, не только фактические, но и невидимые, потенциальные, и скорость изменения, с которой значимые массы можно переместить к определенной границе...а помимо этого — телеология в действии, поскольку железнодорожная система стремится принять определенную форму, судьба — о боже, я начал говорить, как Верфнер.
— Бедняга. На этот раз он совершил длинную прогулку по улице неприятностей Квир-Стрит, боюсь, намного дальше последней станции любой из известных железнодорожных линий, которая могла бы привезти его обратно. Он работал над собственным долгосрочным решением Македонского Вопроса, который держали в строжайшей тайне на Вильгельмштрассе, я лишь недавно обратил на него внимание. Его план, — одной рукой профессор словно придерживал невидимую феску, — безумие: установить по всему Балканскому полуострову, немного на восток от Софии, здесь, приблизительно вдоль Балканского хребта и Средна-Гора, по верхней границе бывшей Восточной Румелии и как минимум вплоть до Черного моря Интердикт, как он это называет, длиной двести миль, невидимый, в ожидании неких необдуманных шагов и однажды инспирированного, необратимого, беспощадного...
Он замолчал, словно какая-то присутствующая здесь сила безмолвно велела ему не продолжать.
— А этот Интердикт — что это было, уточните?
Лью вдруг почувствовал уверенность, что прямо сейчас в Гёттингене какой-то билокационный Лью задавал Верфнеру тот же вопрос, ответ на который никто из них не хотел слышать, но не мог не задать. И в обоих местах оба Лью Баснайта удостоились обиженного прищура.
Очевидно недосыпавший Ренфрю нарочито вздохнул.
— Это давно изучают в Шарлоттенбурге, могу вас заверить.
— Спасибо, Профессор, вы прояснили ситуацию. Хорошо! Если ничего больше, думаю, я найду паб и проведу глубокий анализ этой информации. Не хотите присоединиться?
— Это связано с нашим Джентльменом-Бомбистом, — выпалил Ренфрю, — о, этот Джентльмен Б. сейчас в большой моде, поэтому его немедленное обнаружение и арест становятся еще важнее, понимаете?
Лью не понял, он остановился в дверях, ободряюще подняв бровь.
— Говорят, его видели в окрестностях Кембриджа, — сказал Ренфрю почти навязчиво. — Бродил вокруг площадки «Феннер», словно проводил рекогносцировку.
— А когда там следующий крикетный матч?
— Завтра, с I.Z.
— Ладно, он решил бросить одно из этих своих удушающих изделий, как это связано со схемой Интердикта вашего, — он слегка запнулся, — коллеги, д-ра Верфнера?
