Здорово!
Я попытался изучать теорию гравитации, но продраться сквозь дебри математики оказалось выше моих сил. Собственно, инженер не обязан быть матфизиком, он должен знать предмет достаточно хорошо, но лишь настолько, насколько это касается практического использования – то есть, помнить рабочие характеристики. А на это моих способностей хватало.
«Маленькая перемена», о которой я заикнулся, касалась женской моды. Меня не шокировало, что на пляжах 1970 года люди загорали, в чем мать родила. Но от того, что нынешние дамы выделывали при помощи шва, у меня отвисала челюсть.
Мой дед родился в 1890 году, и я уверен, что некоторые фасоны 1970 года подействовали бы на него так же.
Но мне нравился этот крепкий новый мир, и я надеялся найти в нем счастье после стольких лет одиночества. Я был вне общества. Временами (обычно это случалось среди ночи) я был рад поменять все вокруг на моего дикого кота, на возможность повести маленькую Рикки в зоопарк, после обеда… или на дружбу Майлза, дружбу тех времен, когда мы вместе работали и вместе надеялись.
Но на дворе было начало 2001 года, и я не собирался отступать – мне не терпелось бросить мою нынешнюю работу и вернуться к чертежной доске. Много, чертовски много вещей, считавшихся невероятными в 1970 году, стали вполне возможными, и я хотел заняться своим настоящим делом, спроектировав несколько дюжин новых приборов.
Например, я ожидал, что уже существуют автоматические секретари – я имею в виду машины, которым можно диктовать, а на выходе получать, скажем, деловое письмо с правильной орфографией и пунктуацией, и все это – без участия человека в промежуточных операциях. Но сейчас такого не было. Единственный аппарат такого рода был рассчитан на фонетический язык типа эсперанто, и уж конечно, не смог бы написать ни одного английского слова.
Трудно было ожидать, чтобы люди в угоду изобретателю изменили традициям родного языка. Придется Магомету идти к горе. Если уж девицы-старшеклассницы с трудом усваивают английскую орфографию, то что вы хотите от машины?
Проблема считалась неразрешимой. Нельзя было снабдить машину человеческим восприятием и здравым смыслом.
Но ведь патенты для того и существуют, чтобы их выдавали тем, кто решил «неразрешимую проблему».
Элементы памяти, современные возможности миниатюризации плюс дешевое золото, чудесный технический металл – и всю систему анализаторов звука можно поместить в кубическом футе… при этом машина сможет «запомнить» на слух весь словарь Уэбстера. Но этого и не требовалось; вполне хватило бы и десяти тысяч слов. Какая стенографистка знает слово «курбаш»[11] или «пирофилит»[12]? Такие слова придется диктовать по буквам. Значит, машина должна воспринимать и такой вид диктовки, если это потребуется. А еще нужен звуковой код для знаков препинания… для указания формата, шрифта, интервалов, количества копий… и нужен резерв памяти, по меньшей мере, на тысячу специальных терминов, чтобы покупатель мог сам разместить их там, дабы не произносить каждый раз по буквам.
Все было просто. Оставалось скомпоновать имеющиеся в продаже блоки и изготовить промышленный образец. Но главной проблемой оказались омонимы.
«Стенографистка Дейзи» не заржавеет, если придется напечатать скороговорку – ведь там все слова звучат по-разному. Но вот с омонимами ей придется туго.
Однако, в любой публичной библиотеке должен быть словарь английских омонимов. Да, он там был… и я взялся подсчитывать пары и ряды, пытаясь с помощью теории информации и статистики выделить только те, без которых нельзя обойтись. Нервы мои начали сдавать. Тридцать часов в неделю совершенно бесполезной работы тяготили меня, к тому же библиотека – не лучшее место для серьезной инженерной работы. Мне нужны были чертежное ателье, мастерская, чтобы испытывать образцы, каталоги деталей и узлов, имеющихся в продаже, специальные журналы, калькулятор и все такое прочее.
Я твердо решил поискать другую работу, пусть даже не по специальности, но хотя бы около нее. Я был не настолько глуп, чтобы думать, будто снова стал инженером – слишком многого я не знал. Можно было спроектировать новую машину, но с риском обнаружить потом, что десять-пятнадцать лет назад кто-то уже решил эту проблему, причем изящнее, лучше и дешевле, чем я.
Мне нужно было поступить в какую-нибудь техническую контору, чтобы кожей впитывать новую информацию. Я считал, что вполне гожусь на должность младшего чертежника.
Я уже знал, что для черчения сейчас используют полуавтоматические устройства. Мне довелось видеть их чертежи. У меня было предчувствие, что при случае я минут за двадцать разберусь, как они работают. Они здорово напоминали разработку, пришедшую мне в голову тридцать лет назад, и мотивы изобретения наверняка были такими же: ненависть к старомодной доске с рейсшиной и надежда присобачить к ней пишущую машинку. Помнится, я хорошенько продумал, как, стуча по клавишам, наносить на чертеж любые линии и в любом месте.
Во всяком случае, я мог быть уверен, что этот прибор не украден у меня. Уверен в той же степени, как и в том, что «Фрэнк» у меня был бессовестно украден – ведь моя чертежная машина существовала только в виде отрывочных рассуждений. Кому-то пришла в голову та же идея, и он развил ее. Настало время чертежных автоматов – и они незамедлительно появились.
Конструкторы «Аладдина», той самой фирмы, что выпускала «Работягу», создали «Чертежника Дэна», одну из лучших машин этого рода.
Я разорился на новый костюм и новый «кейс». Последний набил старыми газетами и явился в торговый салон «Аладдина», изображая потенциального покупателя. Я попросил продемонстрировать чертежный автомат в работе.
Увидев «Чертежника Дэна», я обмер. Психологи называют такое явление «deja vu» – «уже виденное». Чертов прибор был точно таким, каким его сделал бы я, если бы меня насильно не отправили спать!
Не спрашивайте, отчего я так в этом уверен. Человек всегда узнает свой стиль работы. Искусствовед безошибочно определяет манеру письма Рубенса или Рембрандта по композиции, светотени и дюжине других признаков. Проектирование – тоже искусство: любую задачу можно решить разными способами. У каждого конструктора есть «своя манера», и он узнает ее так же уверенно, как живописец свою картину.
«Чертежник Дэн» был сделан настолько «по-моему», что я даже расстроился. Поневоле поверишь в телепатию.
Я пожелал узнать номер исходного патента и не удивился, когда мне сказали, что он был выдан в 1970 году. Я решил разыскать изобретателя. Это мог быть кто-нибудь из моих учителей, от которых я, собственно, и усвоил свой стиль, или кто-то из инженеров, с которыми я вместе работал.
Изобретатель мог быть еще жив. Если так, то в один прекрасный день я разыщу его… и познакомлюсь с человеком, чей мозг работал синхронно с моим.
Я набрался наглости и позволил продавцу показать мне, как обращаться с машиной. Ему не пришлось долго объяснять – мы с «Чертежником Дэном» были созданы друг для друга. Минут через десять я управлял прибором лучше, чем любой из продавцов. Наконец, скрепя сердце, я оторвался от «Дэна» и, получив проспект с ценами, скидками и перечнем дополнительного оборудования, ушел, пообещав продавцу вскоре позвонить – в тот самый момент, когда он уже был готов получить от меня подписанный чек. Это был подлый обман, но, в конце концов, я отнял у него не более часа.
Из салона я отправился на головной завод «Горничных, Инкорпорейтед» – искать работу. Я уже знал, что ни Беллы, ни Майлза там больше нет. Все время, что у меня оставалось от работы и наверстывания того, что я проспал, я тратил на поиски Беллы, Майлза и, особенно, Рикки. Никто из них не значился в числе абонентов телефонной сети ни в Большом Лос-Анджелесе, ни в Соединенных Штатах вообще – за эту информацию национальное бюро в Кливленде содрало с меня как за четверых, ведь Беллу разыскивал я под двумя фамилиями: Джентри и Даркин.
Список избирателей округа Лос-Анджелес тоже ничего не дал.
«Горничные, Инкорпорейтед» в письме, подписанном семнадцатым вице-президентом, в чьи обязанности, наверное, входило отвечать на дурацкие вопросы, осторожно сообщала, что служащие с такими фамилиями работали в корпорации тридцать лет назад, но сейчас корпорация не располагает никакими сведениями о них.
Розыск тридцать лет спустя – работа не для любителя, тем более, небогатого. Будь у меня дактилограммы, я бы мог обратиться в ФБР. У меня же не было ни одной зацепки. Моя Благословенная Отчизна еще не дошла до того, чтобы заводить досье на каждого своего гражданина. Но уж если бы такие досье и были, я наверняка не получил бы к ним доступа.
Сыскное агентство, субсидированное должным образом, наверняка смогло бы отыскать их след, опираясь на косвенные данные, газетные статьи и бог знает, что еще. Но я не мог никого субсидировать должным образом, а на то, чтобы заняться розысками самому, у меня не было ни способностей ни времени.
