– В конце октября?
Но, видимо, осеннее небо действительно решило разродиться запоздалой грозой – где-то над морем вспыхивали зарницы, а ветер приносил глухой рокот.
X. Восточный бульвар
Лавки, цирюльни, трактиры на Бульварах были закрыты наглухо. От Торсиды Баклавский поднялся до Восточного и повернул к реке. На противоположной стороне Бульвара открытым ртом зияла лавка с нескромным названием «Закрома Канцлера». Лохматый спросонья старик, борода лопатой, руки как грабли, неуклюже перепрыгивал от лотка к лотку, громко и раскатисто цокая по полу деревянным протезом. Пока Баклавский подходил к лавке, бакалейщик смел длинной шваброй снег с тряпичного козырька, зажег по углам газовые фонарики и по-хозяйски встал к весам за прилавок.
– С праздником, – сказал Баклавский. – Какие яблоки есть?
Все лотки с фруктами скрывались под неопрятной ветошью, и посмотреть на содержимое не получалось.
– Франклин, мендельские, ганайский налив… – начал перечислять старик.
– Ганайские хороши?
– Из самогó любековского сада, других не держим, – старик проворно отдернул покрывало с ближайшего ящика.
Под пластами серого войлока взошли солнца – розовые наливные яблоки почти светились, аккуратно выложенные одно к одному.
– Как вы их попрятали, – усмехнулся Баклавский, – от наших-то глаз!
– Такое чудо – поморозить! – охнул старик. – Гре-ех!
– Грех, – согласился Баклавский. – Полдюжины, покрупнее.
Выбрав, кроме того, плитку флотского пайкового шоколада, пятилетнюю бутылку тинто и ломтик острого, в сиреневой плесени, патройского сыра и для приличия выторговав у бакалейщика полкроны, он вышел на Восточный бульвар и зашагал широким размашистым шагом к доходному дому госпожи Гнездник, что стоял от лавки в паре кварталов.
Снегопад окончательно стих. Рассвет начал высветлять небо у горизонта, а в улицах Кетополиса лишь сгустилась тьма, хищно поглощая лучи редких фонарей. Первые пешеходы вытаптывали в белом покрывале приближающейся зимы неровные елочки следов. Бульвары просыпались медленно, лениво.
– «Полис»… «Полис»… – где-то вдалеке вопил мальчишка-газетчик.
– «Утро Кето»!.. «Утро Кето»! – вторил ему другой. – Трагедия накануне праздника!..
Что же должно случиться в нашем странном городе, подумал Баклавский, чтоб удостоиться статуса трагедии? Мы очерствели, озверели, отплакали свое уже давным-давно. Пропавшие дети – не горе, а статистика. Газ и бомбы – на странице происшествий. Убиваем китов – и себя вместе с ними…
Семиэтажный доходный дом госпожи Гнездник растопырился буро и кособоко на углу Восточного бульвара и Хитрова переулка. Оставалось только подняться на последний этаж и разгадать последнюю загадку. На сегодня? Навсегда?
Теперь они не отвертятся, со спокойной уверенностью понял Баклавский. Слишком долго он набирался опыта в канцелярских делах, чтобы выпустить этих мерзавцев из когтей. Все бумаги разошлись по инстанциям – не изымешь, не спрячешь. Корабль, почти ушедший к Остенвольфу, сейчас входит в Новый порт. Контейнеры вскроют, и никакая рука сверху уже не заткнет рот газетчикам. Впрочем, сюда, на Восточный бульвар, старший инспектор Баклавский пришел совсем по другим причинам.
Из переулка опрометью выбежал мальчишка – картуз набекрень, пальтишко расстегнуто, длинный ремень почтовой сумки перекрутился жгутом.
– «Полицейский вестник», – пискнул он у Баклавского за спиной. – Купите газету, дяденька! «Леди Герда» прямой наводкой засадила по любековскому сухогрузу, представляете? Берите, тут грамотно рассказано!
Баклавский нашарил в кармане монетку и получил взамен серый мятый листок со строгой каракатицей на шапке. Дернул дверь, шагнул в парадное. А потом в левом глазу потемнело, и Баклавский, едва не уронив тяжелый пакет, привалился боком к косяку. Пытаясь заморозить боль, он прижался щекой к масляным разводам жирной, заросшей мертвой паутиной стены.
В октябре не бывает гроз.
Тварь… Я найду тебя, слышишь? Из-за твоих игр расстреляли моих людей… Иглесиас, Варма, Ханукян, Шевский. И Май. Как полсердца прочь. Май. Как сказать Кноб Хуну? Чангу? Только доделать то, что начато. Размотать эту гнилую, пахнущую трупами нитку. Круг сузился, дорогой незнакомый враг, и я уже иду за тобой! Только передохну…
Баклавский опустился на ступени. То ли на минуту, то ли на час. Кто-то прошел мимо, аккуратно переступив через пакет. Трубы в стене зашумели водой. Дом просыпался.
Когда боль в виске чуть утихла, Баклавский медленно поковылял вверх по лестнице. На каждом этаже из узких пыльных зеркал, встроенных в проемы напротив дверей неработающего лифта, на него глядел новый Ежи, постепенно избавляющийся от титулов, званий, роли в обществе и прочих сугубо внешних побрякушек. Последний, на шестом, оказался просто усталым мужчиной средних лет, с чуть перекошенными плечами, чтобы не так болел разорванный бок, мужчиной, обрюзгшим от бессонной ночи, обросшим ровной золотистой щетиной и не способным подмигнуть собственному отражению.
Кнопка над выцветшей табличкой «Заречная» произвела за дверью скрежещущий звон, и из глубины квартиры послышались шаги.
Энни-Нина в тяжелом шелковом халате ничуть не походила на плетельщицу. Заплаканные глаза смотрели близоруко и беззащитно. Баклавский молча протянул ей открытую ладонь, на которой лежал обрывок шпагата. Нина так же молча посмотрела ему в глаза, потом опустила взгляд к ладони и снова посмотрела в лицо. Было в ней что-то странное, шальное, непонятное.
– Я пришел поблагодарить вас, Нина, – голос неожиданно подвел, выдав курьезный фальцет. Баклавский откашлялся. – Здесь яблоки…
– Яблоки? – Нина сделала два шага назад, полуприглашая его войти. – Как странно! Здесь – вы… И яблоки…
Баклавский перешагнул порог. Тусклый и резкий свет дуговой лампы драпировал коридор причудливыми тенями. Половина лица Нины пряталась в темноте, черно-белая театральная маска.
– Я поняла еще в театре, что творится что-то страшное. Поняла, когда увидела вас, – медленно проговаривая слова, сказала она. – Макс только отшучивался, когда я спрашивала, к чему эти переодевания. Но он не тот человек, чтобы тратить время на безобидные розыгрыши. А потом я увидела, как вы верите всему, что я говорю… Это было ужасно…
Она потянулась мимо него, чтобы закрыть дверь, и ощущение ее близости вызвало у Баклавского крупную дрожь.
– Когда он отправил меня домой, а сам умчался неизвестно куда, я хотела сразу найти вас… Простите меня…
Нина отступала, а Баклавский шел за ней следом. Они миновали длинный неосвещенный коридор и оказались в комнате с большим круглым столом под лампой с зеленым абажуром посередине, кроватью, видимо в спешке прикрытой покрывалом, старинным секретером в дальнем углу и широкой прикроватной тумбочкой.
– Вечером был спектакль, я едва сыграла. Ночью пришли из уголовной. Искали Макса. А потом я поняла, что опоздала и вы мертвы…
– Отчего же… – сказал Баклавский, не в силах оторвать взгляда от стоящей на тумбочке ржавой терки, красивой черной пиалы, кувшина с молоком и блюдечка с крупными ярко-голубыми горошинами. – Отчего же сразу хоронить?..
– Так мне об этом с улицы кричат. Кричат, ты убила человека. И мне нечего им ответить. Инспектор Баклавский пытался провести судно без сигнальных огней мимо кораблей заграждения. – Нина закрыла лицо руками. – А я даже не знаю, зачем изображала в «Ла Гвардиа» плетельщицу и почему Максу это было нужно, но он плохой человек, а вы хороший, и вы умерли, и значит, это я виновата…
Наконец она заметила, куда смотрит Баклавский. Хлюпнула носом.
– Конфискуете? – спросила саркастически, резко, ощетиниваясь еще до того, как он скажет хоть слово.
Баклавский тяжело опустился на край кровати, отставил в сторону пакет со снедью и взял с блюдечка двумя пальцами продолговатый сомский боб. Сине-голубые прожилки, глянцевый муаровый узор. Вот так всегда – как ни конопать дырки, а контрабанда свою лазейку находит. В вечной борьбе защиты и нападения второе, как обычно, на шаг впереди.
– Нетоварное количество, – констатировал Баклавский, нюхая терпкую кожуру. Ковырнул пальцем в пиале белую стружку, похожую на кокосовую. – С молоком натираешь? – Как-то сразу он спрыгнул на «ты», будто перед ним оказался один из подопечных Досмотровой службы.
– Курить не могу, – словно извинилась Нина, садясь рядом. – Голос. Пою.
– И как… что-то слышишь?
Нина тихо и стеклянно усмехнулась. Она уже на бобах, догадался Баклавский.
– Их там тысячи. Старые матерые гиганты, и самки в расцвете, и крошечные нежные детки. Приветствуют друг друга… Встречают тех, с кем расходились в разные концы океана… Так… красиво… Завтра будет только ужас и страх, но сегодня…
– Они правда поют? – с сомнением спросил Баклавский.
Взгляд Нины поплыл.
