Взгляд Нины поплыл.
– Львы, орлы, куропатки, олени… – Она задумчиво погладила кончики его пальцев. – Все поет, и киты – стократно громче остальных… Иди со мной!
Баклавский думал, что теплее всего ему будет услышать «Иди ко мне», а теперь понял, что ошибался. Нина тщательно облизала ложку и зачерпнула из пиалы белую как снег кашицу. Плавно, будто управляя кораблем, развернула нос ложки к Баклавскому и осторожно протянула руку вперед.
– «Бульварные новости»! – надрывался газетчик где-то в другом мире. – Покупайте «Бульварные новости»! Свежайшая правда о саботажнике Баклавском и невинно утопленных матросах! Зигфрид Любек отвечает, грозит ли городу угольный голод! Шокирующие подробности ночной атаки от капитана «Леди Герды»!
Бобовая стружка захолодила небо, густым душным пряным ароматом затекла в горло и ноздри. Нина отползла на середину кровати и потянула Баклавского за собой. Он лег рядом, свернувшись калачиком, как маленький замерзший мальчик, глядя, неотступно глядя в ее глаза.
– Я принес тебе картинку, – сказал он, почувствовав, что сминает картон во внутреннем кармане кителя.
Нина доверчиво улыбнулась и помогла ему вынуть рисунок, долго и пристально смотрела на смешные переливающиеся кубики, взгляд ее опять поплыл куда-то вдаль, и она снова улыбнулась:
– Какие шикарные киты!
Баклавский положил ей ладонь на щеку, и что-то страшное, темное, что кальмарьим комком уже долгие месяцы ворочалось в его душе, вдруг лопнуло, рассыпалось и исчезло.
И пришел звук. Из ниоткуда и отовсюду, протяжный, как прощальный гудок лайнера, чистый, как океан вдали от всех берегов, безумное сплетение трех или четырех нечеловеческих нот. Если нарисовать его, понял Баклавский, то получатся сети плетельщиц.
Голоса города, вползающего в мрачное ритуальное празднество, утонули в этом звуке без остатка, только дыхание Нины невесомой льдинкой удержалось на плаву.
«Тебе можно верить?» – так и не спросил Баклавский, ведь один такой вопрос убивает все.
Он закрыл глаза. Может быть, когда я усну, ты встанешь, на цыпочках обойдешь кровать, стараясь не скрипеть, выдвинешь верхний ящик секретера и взятой оттуда опасной бритвой перережешь мне горло. И отправишь пневмой куда-нибудь в Горелую Слободу или в Канцелярию локон моих волос. И там порадуются – сработала самая последняя, самая хитрая ловушка. Ты хорошая актриса, мне никогда не услышать фальши… Тем более что ты молчишь. Только в твоем взгляде мне упрямо мерещится что-то другое, и ради этого можно рисковать – хотя какой тут риск, ведь меня устроят оба варианта.
Баклавский почувствовал, как его лица коснулись длинные тонкие чуткие пальцы плетельщицы. Из-под век взошло солнце того нежного цвета, что бывает у поздних ганайских яблок. Доходный дом госпожи Гнездник качнулся, оторвался от берега и поплыл, большой, неуклюжий, неповоротливый, но волны подгоняли его, и вокруг захороводили иссиня-черные круглые спины, взвились веселые фыркающие фонтаны. Звук песни расплелся на отдельные пряди, и теперь они начали завязываться в подобие слов.
На фоне солнца девочка, оседлавшая поручень, казалась сбежавшей из театра теней. Пухлые пальчики сгибали и сгибали листок бумаги.
– Пау! – выкрикнула она, пытаясь напугать Баклавского, и бросила ему на колени бумажного кита. – Таан йо ийи пла!
Ты сам большая рыба.
Коричневый, пористый, кривобалконный дом, чадящий кухнями, рыкающий унитазами, шелестящий прохудившейся кровлей, наконец потяжелел и быстро пошел под воду. Баклавский и Нина играючи соскользнули с тонущей веранды и, легко шевельнув упругими хвостами, бок о бок поплыли к солнцу.
