полковой обоз к княжеским поварихам.
Обо всем этом нужно было поскорей посоветоваться с Сергеем Леонтьевичем.
5. «ПЕРВЫЙ РОССИЙСКИЙ СОЛДАТ»
Бухвостов почти постоянно находился при Петре. Отлучался лишь по его приказу. Во всех сражениях был рядом. При дворе неразговорчивого сержанта называли «собственным государевым стрелком».
Его недолюбливали за крайнюю незнатность рода. Отец Бухвостова был дворцовым конюшим, и сам он пребывал в той же должности с пятнадцати лет.
Чванливые вельможи трудно мирились с присутствием «худородного». До сих пор с сочувствием, прикрывавшим злобу, ему поминали унизительную челобитную конюшат, как писалось в той челобитной: «Живем мы, холопи, у государских лошадей, жилые и гулящие месяцы безпеременно, платьишком ободрались и сапоженки обносились… Царь-государь, смилуйся!» — и как «другим не в образец» выдали конюшатам «по портищу сукна амбурского».
Быть бы ему тем довольным, радоваться бы. Так нет, залетела ворона во дворец. Царь без него — ни шагу. Почему? Зачем?
«Собственный государев стрелок» чаще всего молчит, сжав тонкие губы. О чем молчит?
Близость Бухвостова к государю началась с события, казалось бы, малозначительного.
Зимой 1683 года к десятилетнему Петру пришел широкоплечий, могучего сложения детина. Поклонился до земли и степенно сказал, что «самохотно» просит записать его в «потешные солдаты».
Тогда в селе Преображенском и соседнем — Семеновском — Петр затевал невиданные игрища со своими «потешными». Он забросил листки-картинки, разрисованные веницейской ярью, позабыл о луках-недомерочках с яблоневыми стрелами, простился с маленькой своей кареткой — четыре крохотных лошади в упряжи, четыре карлика на запятках. Все игрушки — в сторону. Вместо них — походы, штурм земляных городков, драки до крови.
Немногие понимали, что в той игре — начало нового войска.
Сотоварищами Петра были его однолетки, боярские дети. А тут просится в «потешные» настоящий взрослый молодец. Петр недоверчиво, исподлобья смотрел на парня, — не шутить ли осмелился? Бухвостов же — это был он — видел перед собой царя-мальчишку, долговязого и тощего, одно плечо выше другого, на длинных руках с черными ногтями — синяки, на коротком, ширококрылом носу — царапина.
Кажется, они понравились друг другу. С тех пор Петр не расставался с Бухвостовым, дав ему необычное звание — «первый российский солдат». Мальчишка-царь кликал думных бояр и князей Гришками, Алешками, Митьками. Вчерашнего конюшонка — только так: Леонтьич.
Бухвостову ведомо было о молодом государе то, что от иных было скрыто. Он спал с царем в одной палатке, хлебал щи из одной миски. Если, случалось, в походе Петра продует, шею на сторону своротит, не вздохнуть, — лекарям ни слова. Леонтьич грел для него кирпичи, прикладывал их вместе с горячими отрубями к больному месту, в бане на высоком полке нещадно хлестал жаркими вениками. Домашние средства помогали. Утром Петр уже носился по полям, командовал гусиным, хриплым голосом.
У Бухвостова хранились за пазухой и тетрадки Петра. Набегается он досыта, растянется на траве, уткнет округлившиеся глаза в неровные, как худой солдатский ряд, строки, от старания язык высунет, твердит буквицы и цифирь.
По тем листкам, на досуге, и Сергей Леонтьевич понемногу учился. Арифметике:
«Буде хочеш розныя сметы сколько нибудь вместе сложить, что их будет и ты стафь хоть, 1000, хоть 100, хоть 10, и оп том не думай, хоть многое число наперед, хоть малое, только чтобы правая сторона была ровна, а в выклатке стафь те слова, которыя сверх десятку…»
Или артиллерии:
«Когда стрелять, отведать перва так: сколько положишь пороху записать, так же на скольких градусах мортир поставить записать же, потом смерять сколько далече бомба пала…»
От тех ребяческих листков, порванных, захватанных грязными руками, исписанных неразборчивыми каракульками, и началась у Петра жадность к пониманию, к науке. Тогда в кремлевском «верху» всякое учение почиталось делом зазорным, не боярским, не царским.
При Бухвостове, бывало, Петр отпрашивался у матери, Натальи Кирилловны, на богомолье в Переяславский монастырь. Но сворачивал к озеру и там до кровяных мозолей тесал доски, рубил бревна, слаживал первые свои корабли. Топор в царских руках — виданное ли дело!
Когда стала известной причина частых отлучек на озеро, не таился. Пропадал там месяцами. Отделывался от материнских забот коротенькой цидулкой, посланной с Леонтьичем:
«В Москве я быть готов, только гей-гей дела есть, и то присланной известит явнее».
Бухвостову всегда казалось, что Петр далек от матери, от ее тихих теремов, неусыпных забот и тревог. Но когда Наталья Кирилловна умерла, Петр три дня не выходил из покоев. Один лишь Сергей Леонтьевич видел его тоску и слезы.
Оплакивал мать уже не мальчишка, а великий государь, безудержный в своих страстях, жестокий и беспощадный на пути к цели.
Люди, близкие к царю, никогда не забывали о своей выгоде. Его денщики становились генералами и сенаторами. Бухвостов же не выходил из солдатского звания.
Как-то незаметно для себя он утратил право на жизнь, отдельную от Петра. Стал и в самом деле его «тенью», привычной до неприметности.
Петр бывал сватом и кумом на свадьбах и крестинах почти у всех своих гвардейцев. Но когда Сергею Леонтьевичу приглянулась девица такого же, как он сам, незнатного рода и он заговорил о женитьбе, Петр уставился на него, словно впервые увидел.
— Помилуй, что это тебе в голову взбрело? — спросил с гневом. — Нам в Воронеж ехать, а ты жениться надумал.
Потом надо было спешить в Псков. Потом — в Архангельск. Затем как-то случилось, что девицу просватали за другого. Над неудачной женитьбой Бухвостова долго шутили на пирушках. Прошло время, и шутки позабылись. Самому Сергею Леонтьевичу тоже стала казаться странной мысль, что он может жить своим домом.
Так остался он бессемейным. С судьбой своей примирился. В самом деле, когда солдату о семье думать?
Но встреча с Васеной все всколыхнула, и «первому российскому солдату» впору было завыть от тоски. Конечно же, у него могла быть такая дочь. Ее сиротская участь трогала и волновала. Хотелось защитить этого ребенка, заслонить от всех бед. Никому не рассказывал, какие думы будила в нем ясноглазая девочка, переодетая пареньком.
Оглоблинцы давно поняли, что сержант Бухвостов — их первый союзник в задуманном укрытии «беглой крепостной девки».
С той минуты, как началась перестрелка на невском берегу, сержант на находил себе места. Человек, по своему ремеслу привычный к ядрам, пулям и смертям, он теперь вздрагивал, услышав зловещий посвист. Ему все казалось, что каждое ядро летит в Васену. Он, наверно, сам побежал бы в полк, но увидел Ждана Чернова.
Ждан хитрил. Подробно рассказывал о выкопанных, но не вполне законченных шанцах, о своем разговоре с Голицыным,
