запекшиеся губы.
Ждан открыл мутные глаза. Увидел Васену. У него по-ребячески задрожал подбородок. Он опять закрыл глаза. Грудь его ровно поднималась и опускалась.
— Спит, — прошептала Васена, точно невесть какое чудо происходило у нее на глазах.
И снова она почувствовала себя маленькой, слабой девчонкой, разревелась, причитывая, То, что она была одета в мужскую солдатскую одежду, ничуть не мешало ей плакать. С первого дня в полковом обозе княжеские стряпухи поняли, что маленький барабанщик вовсе не мальчишка. Девушка без утайки все рассказала этим незнакомым женщинам. Они очень горевали над ее несчастной судьбой. Посочувствовали, ласково приветили…
Васена не успела успокоиться, как вдруг услышала:
— Барабанщик Василь Крутов! На войне слезы лить не положено.
Она узнала притворно сердитый голос сержанта Бухвостова.
— Дядь Сергей! — и прикоснулась щекой к жесткому царапающему шерстяному рукаву.
Неумело и стыдясь глядевших на него людей, сержант пригладил коротко остриженные белые волосики.
— Ну, чего ты? Ждана ведь не убило, только оглушило ядром, всего и делов. Через день-другой на ноги поднимется.
Васена кулачишками вытерла глаза. Но стоило узнать, что Сергей Леонтьевич пришел за нею, чтобы отвезти в Ладогу, разревелась снова.
— Нет, нет, — твердила она.
Так как Бухвостов молчал, она, всхлипывая, повторяла:
— Куда мне ехать? Зачем? Зачем?
Двуконная повозка въехала в рощу, остановилась у того места, где лежал Ждан.
— Собирайся быстрей, — стараясь не глядеть в серые, заплаканные глаза девушки, сказал сержант.
Она перестала плакать.
— Что собирать? У меня ничего нет.
Подошла к Родиону. Поцеловала его. Подошла к спящему Ждану. Подумала. И его поцеловала.
Сергей Леонтьевич укутал Васену в армяк с высоким воротом. Посадил ее рядом с собою, под меховую полость.
Подбежала одна из стряпух, низенькая, дородная. Она сунула в руки Васены узелок. В нем был ржаной калач. Девушка безучастно взяла узелок. Стряпуха дрожащей рукой погладила ее опущенную голову.
Лошади рванули с места и помчались по дороге к Ладоге.
— Перестань хныкать, — сказал сержант, — и без того тошно.
Васена не ответила.
8. НА ПРАВОМ БЕРЕГУ
Весь следующий день прошел так тихо, что, казалось, война ушла с Невы. Ни с берега, ни из крепости не стреляли.
Солнце светило не по-осеннему. Рыба, ушедшая в глубину, снова поднялась на поверхность. Темноперая плотва играла: взлетев в воздух и блеснув влажной спинкой, шлепалась в воду. По реке плыла палая листва, она кружилась над омутами, сплошь покрывала тихие заводи, раскачивалась на волне.
Тимофей Окулов вывел свою сойму к дальнему плесу. Караульные солдаты, стоявшие здесь, видели, как он укладывал в суденышко вершу и длинные, гибкие удилища. Не иначе, рыбачить собрался. В кормовую каморку сунул мешок с хлебом, тулуп, сапоги. Значит, не на один день уходит.
Тимофей не спешил оттолкнуть сойму. Он ждал кого-то. К удивлению караульных, на берегу появился Михайла Щепотев. Но узнать его было нелегко. Сержант начисто сбрил усы. Одет он был в мужицкие порты и поддевку. Густые темно-русые волосы разносило ветром. Шапка сбилась на затылок, но он не поправлял ее, руки заняты. На плече нес туго набитый мешок.
Щепотев подмигнул ладожанину, бросил мешок в сойму и широко шагнул с берега.
На прощание Окулов махнул рукой солдатам и повел сойму на быстрину. Было видно, как он ловко и сильно тянет шкоты, поднимая парус.
Суденышко бежало против волны. Брызги разбивались о нос, блестели и гасли в отвесных солнечных лучах. Сойма становилась все меньше. Вот уже только парус скользит над водой. Вот и он исчез.
Разошлась зыбкая дорожка. Будто не было на ней соймы. Синяя даль качается у синего неба.
После полудня, как это часто бывает на Ладожском озере, подул шелоник. Заходили тучи. Волны ударили в берега.
В такую непогодь все живое старается найти кров, переждать свирепый ветер…
Этой же ночью, когда деревья тревожно шумели и гнулись, полк, приведенный Шереметевым из Новгорода, был поднят и поставлен в строй.
Капралы придирчиво смотрели, как свернуты палатки и связаны котомки. В чистоте ли мушкеты? Не отсырел ли порох в запалах?
Трофима Ширяя от ночного холода пробирала дрожь, зуб на зуб не попадал. Он крутился меж рядами, покрикивал, передразнивал капралов:
— Стой не шатайся, ходи не спотыкайся!
Солдаты ворчали:
— Экая злая ночь.
— Подняли, не пожалели.
— Хоть накормили бы в дорогу.
Трофим, как все, был голоден. Как все, недоспал. Но задиристо скалил щербатые зубы:
— Нам все ништо, из пригоршни напьемся, на ладони пообедаем.
Маленький, быстрый, он сыпал смешливые слова, притопывал, наигрывал на берестовой сипке.
Полк колыхнулся, двинулся лесом. Шли недолго. Свернули. Опять показалась Нева. Ничем она не напоминала дневную тихую реку. Тускло блестевшие волны осыпали белые гребешки.
Только тут поняли солдаты — шагать им по другому берегу.
— Сейчас, робята, горячее начнется, — пообещал Ширяй.
Он посунулся ближе к реке, чтобы разглядеть, что делается под обрывистым берегом. От удивления, от несомненной близости боя зябко поежился.
На берегу были приготовлены полувытащенные из воды ладьи. Тут же покачивались другие суда, которые не сразу можно было узнать — так изменился их вид. Каждое несло на себе длинный бревенчатый настил.
Стучали плотницкие топоры. Суда выравнивались бок к боку уже на середине Невы. Так это же мост, летучий мост! Не приведи боже пройти по такому, пляшущему на волнах, сооружению.
Внезапно невдалеке встало багровое зарево, погасло и снова вспыхнуло. Вокруг заухало. Вода взметнулась к черному небу.
Солдаты заспешили. Побежали к ладьям. Оступаясь в воду, отталкивали их от берега. Уже на плаву, скинув котомки, взялись за огромные весла — потеси.
Гребли поперек течения. Потеси гнулись, трещали, того и гляди, обломятся. Гребли долго, руки закаменели, и казалось, не будет края ни ночи, ни реке.
Прошуршал песок под днищами. Ладьи ткнулись в берег. Солдаты выскакивали, держа мушкеты над головами.
Капралы не дают отдохнуть, кричат:
— Бегом! Бегом!
Изо всех сил мчится Трофим. Слышит, как рядом, спереди и сзади топочут товарищи. Бегут по правому берегу Невы. Прямиком на зарево, на воющие пушки шведского штерншанца. Зарево начинает тускнеть. Оно опадает, уступая мгле.
Долго ли еще бежать? Сердце колотится, мешает дышать. Впереди раздалось протяжное, будто поднимают тяжесть:
— Ра-а-а! Ра-а-а!
Крик вырывается из сотен глоток, разрастается, крепнет.
Солдаты взбежали на насыпь, ударили в штыки — багинеты. В ночи ничего не разобрать. Кто-то тягуче стонет. Кто-то во все горло вопит:
— Теперь шанец наш!
Только до времени, видать, обрадовался. Шведы крепко вцепились в свои окопы. Бросились к пушкам. Ширяй почувствовал, как его схватили за руки. Он спросил сам себя, не понимая:
— В плену я, что ли?
Но
