Теперь уже не приходилось сомневаться, что вокруг здания толпится половина всего населения поселка. Стая загнала нас в угол. Хотя, видит бог, свидание было исключительно нашим делом и притом абсолютно невинным, мы своим необдуманным бегством в святилище не только возвестили всем о нашем романе, но еще и нарушили обычаи, если не закон. Мы были уличены по всем пунктам. Снаружи не стали немедленно штурмовать нашу крепость. Этот факт сам по себе подчеркивал, что мы дурно повели себя, проникнув в здание: штурмующие ждали разрешения, чтобы войти.
Самуэль, помощник пастора, уже лег, когда пришли за ним. Он вскочил, натянул штаны на свои длинные, шерстяные кальсоны, обул камики, надел свитер и выбежал из дому. Не часто помощнику пастора в Гренландии, да и вообще духовным лицам в наше время представляются такие возможности. Распоряжаться? Самуэль обожал это. Толпа расступилась. Самуэль прошел сквозь нее решительным шагом, открыл наружную дверь, вошел. В передней, конечно, пусто. Всем это было известно. Помощник пастора попробовал вторую дверь, которая - мы хорошо знали - была заперта. Тогда он загремел:
- Эй вы, откройте! Спускайтесь оттуда, выходите!
Но с чердака не раздалось ни звука. Можете мне поверить? Я в это время думал.
Дверь во фронтоне находилась над классной комнатой на высоте десяти футов от края площадки, на которой стояла толпа. Выход наружу был только по лестнице через дверь, которой мы воспользовались, забравшись на чердак. Карабкаясь через ящики, груды сетей и веревок - ими был завален чердак, - я пробрался к отверстию в другом фронтоне, над покойницкой. Бесполезно и думать выбраться через него. Отверстие это сделано для того, чтобы можно было только просунуть руку, в случае если потребуется привязать новую веревку к висевшему снаружи колоколу. Колокол!
Уловка, так же как и способность укрываться от опасности - лучшие средства приспособления к окружающей среде. Самка-куропатка, спрятав своих птенцов, выходит из укрытия, чтобы увести преследователя в сторону. Об уловке не следует забывать, когда борешься за спасение. Моим птенцом, скажем, была Анна: спасти ее и себя!
В куче веревок, валявшихся на темном чердаке, нетрудно было найти кусок толстого шпагата, достаточно длинного, чтобы протянуть его от одного фронтона до другого. На это, конечно, понадобилось время. Самуэль внизу бесновался. Ладно, пусть!
Взяв конец шпагата, я взобрался на фронтон над покойницкой, просунул руку сквозь отверстие и очень осторожно, чтобы не звякнул колокол, надел петлю на его рычаг, затянул ее. Затем я спустился, стараясь, чтобы веревка не натянулась, и чрезвычайно осторожно пошел к другому концу чердака, разматывая шпагат на полу. Беснуйся, Самуэль, беснуйся: у нас все готово.
Даже в такие критические минуты грозящей опасности все же сохраняешь ощущение драматизма положения; великолепно осознаешь необходимость поступать именно так, как ты должен поступить. В моем понимании это представление должно было начаться подобно бетховенской Пятой симфонии: никакого постепенного вхождения в тему. В соответствии с этим я взял другой конец веревки в обе руки и, прыгнув вперед, дернул ее. Начался адский шум. "Бум, дзинь, дзинь, бум!" Я продолжал звонить.
Как только начался звон, толпа ринулась к покойницкой. И как бы втянутая в образовавшуюся пустоту, распахнулась наружу дверь нашего фронтона.
- Ну-ка, Анна, скорей!
Анна выползла на животе ногами вперед, повисла, спрыгнула.
"Бум, дзинь, дзинь, бум!" - звонил колокол. Теперь моя очередь. Я бросил веревку, выкарабкался, повис на руках, отпустил их.
- Анна, - шепнул я, очутившись в объятиях.
- Да? - сказала Саламина.
Вот как бывает в жизни.
Саламина не была неласкова, когда вела меня домой, крепко держа за руку. Она не была неласкова и дома. Строга, невесела, но нельзя сказать, что неласкова. Невозможно побоями заставить собаку любить свой дом. Моя постель была уже постлана. Саламина стащила с меня сапоги, подоткнула кругом одеяло.
- Покойной ночи, Кинте.
XIV. О ТРОЛЛЕМАНЕ
Тип этот стал надоедать мне. Конечно, он был замечательным парнем: умел показывать карточные фокусы, умел извлекать китов из океана, как извлекают кроликов из шляпы; умел делать множество разных вещей, причем казалось, что он не делает ничего; и ничего не делать с сумасшедшей энергией. По существу он делал все напоказ: в его понимании быть начальником торгового пункта значило походить на начальника. Ух, с каким жаром он приветствовал утро - позднее!
- Ладно, ладно, ладно! - кричал он, как будто бы это вознаграждало людей за ожидание.
- Разговаривайте с ними, - говорил он, поучая меня. - Разговаривайте. Они это любят. Неважно, что вы говорите, они это любят.
С бодрым видом он орал чепуху, хлопал мужчин по спине, щипал девушек.
Более суровые стороны своего характера ему следовало бы показывать только в семейном кругу. На рев бешенства, когда кто-нибудь случайно задевал его, горы и люди отзывались смехом. Физическое насилие, хотя он довольно осторожно выбирал объекты, редко кончалось удачно для него. Канут поступил мудро, оставив в покое морскую волну. Троллеман поступал немудро с людской волной.
Волны людей, каждый вечер заливавшие прибрежную полосу, так строго следовали береговой линии, как будто бы они были подобием морских волн. Толпа текла там, где не было моря. И с той же неизбежностью, с какой море следует всем изгибам суши, эти людские потоки заливали те места, которые врезались в море. Таким выступом в ровной береговой линии Игдлорсуита была пристань, своего рода залив Фанди на суше, если судить по заливавшему ее приливу. И Канут-Троллеман, дурак этакий, запретил туда вход. Он написал объявление и приклеил его на столбе: "На пристань не ходить".
- Вот так, - сказал Канут-Троллеман и важно зашагал домой.
Наступил вечер, а вместе с ним и вечерний людской прилив. Толпа потекла из домов на берег. Люди шли погулять, поболтаться на берегу, пошвырять камушки в воду, половить рыбешку, погонять камни ногами, побездельничать - просто побыть там. Они шли туда, куда их влекло настроение, и оно приводило их к морю, на самый край пристани. Каждый вечер приливали и отливали эти людские волны. Наконец, затертый бесчисленными спинами, выгоревший на солнце и вылинявший от дождя, приказ совершенно стерся. Людские волны продолжали набегать.
Однажды Троллеман, сидевший у окна за чтением прошлогодних копенгагенских газет, почувствовал скуку, зевнул, опустил газету и выглянул в окно. Прямо перед его глазами на пристани стояли три мальчика. Троллеман взбесился. Он вскочил, вылетел из дому и, прибежав на пристань, заревел громовым голосом, требуя очистить ее. Еще бы! Троллеман в гневе может напугать малых ребят. Во всяком случае, двоих он напугал, и они помчались, как будто за ними гнался сам черт. Но у одного из них, самого старшего, мальчика пятнадцати лет, в воде была удочка или какая-то веревочка. В общем он двигался так медленно, что черт нагнал его.
- Убирайся, я тебе говорю! - заревел Троллеман и набросился на него.
Может быть, гренландцы не дерутся потому, что это люди сильной породы? Может быть, поэтому они не шлепают детей и редко бьют жен? Якоб - мальчик этот был Якоб Нильсен, сын Арона, - за всю свою недолгую жизнь не подвергался такому обращению и не видел, чтобы с кем-нибудь так обращались. Он внезапно почувствовал сильное негодование и отпихнул нападающего. Троллеман, разозлившись, тряхнул его и швырнул наземь, схватил мальчика, когда тот, шатаясь, поднимался, и столкнул с пристани в воду.
Троллеман много распространялся о своей правоте в этом деле и с негодованием отказался уплатить отцу мальчика за порванный и испорченный анорак. Но эскимосское право восторжествовало. Муниципальный совет поселка пригрозил судом, и Троллеман заплатил. Если бы он только не ворошил старое, проявил благоразумие, забыл об этом. Но не таков Троллеман. Он стал ждать благоприятного случая, и, конечно, случай подвернулся.
- Вон отсюда! - заревел Троллеман, увидев однажды в холодную погоду юношей, забравшихся в угольный сарай. - Вон отсюда!
Они двинулись к выходу. Якоб неохотно шел последним.
Троллеман атаковал мальчика и вышвырнул его из сарая. Но сам оказался при этом в руках отца Якоба. Эти руки, большие руки, крепко сомкнулись на шее Троллемана. Они оттолкнули его назад, подняли, тряхнули, как пойманную крысу, и швырнули, будто мешок с собачьим кормом, на кучу угля. Против света, проникавшего с улицы, Нильсены, стоявшие над Троллеманом, казались черными и огромными. Нильсены были крупный народ, и Троллеману, если верить выражению их лиц и их словам, лучше всего было лежать тихо. Он так и сделал. Опасность миновала.
Но в качестве примера того, как ненадежны исторические свидетельства, как по поводу всякого события всегда найдутся два толкования, я приведу слова Троллемана.
