О господи! Да мы отплыли.
Шкипер был непреклонен. Лечь в дрейф, для него! Он расхохотался. А Троллеман, спускаясь со шхуны и отчаливая, едва не опрокинул лодку.
- Не забудьте поставить якорь, - крикнул я.
- Поставлю, - отозвался Троллеман.
В тот же вечер в Нугатсиаке я записывал: "Великолепие дня, солнце, синее море, золотые заснеженные горы, резкий, холодный, чистый северо-восточный ветер..." Я и сейчас помню красоту этого дня, золотой снег, который я писал, фиолетовые тени на нем, золотое и фиолетовое на фоне бирюзового горизонта неба. Помню ветер, крепкий ветер: моторная шхуна, идя прямо против ветра, с трудом добралась до Нугатсиака. И как дуло всю ночь! Мы оставались на борту шхуны.
- Это вам от Троллемана, - сказал я Павиа на другой день, передавая ему конверт.
- Мне? - у него был удивленный вид.
Он вскрыл конверт, в нем оказались деньги. Снова удивление:
- Мне? За что?
Я не знал.
- Теперь, - сказал я, - я возьму мясо для собак.
- Оно у вас, - сказал Павиа, - это все, что у меня было. Я так и сказал Троллеману, когда он приехал забрать его.
Мое мясо для собак пошло на создание запаса почтового пункта в Тартусаке.
- Теперь в Уманак, - сказал шкипер Ольсен, отодвигая тарелку и вставая. - Спасибо, Павиа.
И мы втроем пошли вниз, к берегу.
На берегу собрался народ. Только что приплыл человек на каяке. Он переступил через борт своей лодочки, нагнулся, засунул по локоть руку в кокпит, легко поднял каяк и, отнеся его вверх по склону в безопасное место, осторожно опустил на землю. Затем направился прямо к Павиа и передал ему письмо.
- Это вам, - сказал Павиа, взглянув на адрес. Я распечатал письмо и прочел:
Игдлорсуит, воскресенье 20-е 11 ч. утра
"Дорогой Кент! Вашу лодку прошлой ночью прибило к берегу; в ней есть пробоины, но трудно сказать, где и какой величины. Мы останемся здесь и попытаемся вытащить ее, когда будет прилив. Вам следовало бы попросить уманакскую шхуну зайти в Игдлорсуит и забрать лодку в Уманак. Она, наверно, не сможет долго продержаться на воде, а у нас мало времени, и мы должны скоро уезжать отсюда.
Ваш И.О.Б. Петерсон".
(Петерсон был канадский геолог, производивший разведку для датского правительства. Он приехал в Игдлорсуит как раз вовремя, чтобы спасти мою лодку от полной гибели. Спасибо, Петерсон! Он уехал на следующий день.)
Ночь была темная, бурная. Полоса света от фонаря, который держал кто-то, падала на игдлорсуитскую пристань, плясала на бурной воде. В этом свете было видно скопление льда, прибитого к берегу. Моя лодка стояла на якоре, на борту горел тусклый свет. На берегу нас ждала толпа и Троллеман. Они рассказали нам о пронесшейся здесь буре, о том, как пригнало лед, сметавший все перед собой, о том, как лодка стояла беспомощная в месиве льда и волн прибоя. О том, как с помощью лодки Петерсона они оттащили мою, о том, как она стала наполняться водой. Где-то в ней образовалась течь, и теперь она держалась на плаву только потому, что воду непрерывно откачивают.
Я повернулся к Троллеману:
- Вы поставили второй якорь?
- Вот, видите ли, вот как было дело. Ну, я, говоря по правде, - нет, мистер Кент, я...
- А как насчет моего мяса для собак?
А, это другое дело; да, он прямо сиял. Торговец потирал руки.
- Ну, это другое дело, мистер Кент. Видите ли...
- Идите к черту!
Так произошел разрыв, наши пути разошлись. Началась война, которая, вместо того чтобы превратить меня в отверженного, покинутого всеми друзьями, бросила прямо в объятия жителей поселка. Отверженным оказался начальник торгового пункта.
Но в тот момент, когда лодка моя была негодной скорлупой, а я неоперившимся изгнанником из официального гнезда, обстоятельства казались мрачными, как эта мрачная ночь. Меня поддерживало бешенство... и Саламина. Если в прошлом я отклонял ее постоянные предупреждения относительно Троллемана и отвечал на неоднократные жалобы на жульничество, что это не имеет значения, то теперь ее гордое "я ведь вам говорила" доказывало не только ее лояльность ко мне, но как-то давало мне чувствовать, что за ней и за мной - стоит вся армия ее племени. Я сделал выбор, я примкнул к ней.
- Саламина, пакуй вещи, свои, детей, мои. Мы едем в Уманак!
Было около полуночи, когда шхуна отплыла, буксируя мою моторную лодку. На борту лодки два гренландца и я. Двоих вообще хватило бы с избытком. Но в момент, когда мы садились, Тукаджак, мой красавец, стоивший сто крон, забастовал.
- Я и еще двое, - сказал он.
- Ты, еще один да я.
- Нет, еще двое или мы не едем.
Вокруг стояла толпа: ожидавшая нас гребная лодка колотилась о ступеньки пристани. Сейчас не время для сцен и споров.
- Ладно. Оставайтесь дома все.
Сытый по горло неприятностями, я спрыгнул в лодку, отчалил. Они чуть не потопили лодку, прыгая в нее. Итак, мы трое стояли на вахте и поочередно откачивали воду всю ночь.
А утром на корме шхуны появилась Саламина, держа в руках бумажный сверток. Сделав веревочную петлю, она нацепила на буксирный канат этот сверток и отпустила его. Он соскользнул вниз с высокой кормы к нам в протянутые руки: наш завтрак.
О Троллеман, о мясо для собак! Так как всякая вещь имеет свою цену, то я объявил в Игдлорсуите, что буду платить по десяти эре за кило, и получил некоторое количество мяса. Поднял цену до двенадцати, и мясо стало поступать в изобилии. Закупив в точности столько, сколько было куплено у Павиа, я прекратил заготовку; этого мне было достаточно. Со временем, рассчитываясь с Троллеманом - за то, за се и за аренду моей моторной лодки, - я поставил ему в счет за лодку, как было условлено, стоимость бензина, масла и обслуживания. Плюс к этому точную разницу между стоимостью мяса, которую я должен был уплатить, считая по шести эре за кило, и той, которую я уплатил.
- Я не буду платить, - визжал Троллеман.
- Как хотите, - сказал я, - если понадобится, я доведу дело до датского короля.
Он заплатил. Душа торговца была безутешна.
XV. ПЯТНЫШКО
Ежечасно мы переходим от малого к великому. Давайте оторвем свой взор от Троллемана и меня, от Саламины и детишек, от Анны, Мартина, Абрахама, Йорна, Лукаса, Тукаджака, от вопроса о том, платите вы за корм собакам по шести или по десяти эре, от человеческой любви и ненависти, от жизни и смерти людей, от человеческих отношений и обратим его на чистейшую беспристрастность - лик божий. Взглянуть? Чем же мы живы день ото дня, как не этим?
У этого зрелища два атрибута: конечное и бесконечное. Это обширная область деятельности человека, арена его борьбы за жизнь; это неизмеримая бездна, в которую человек изливает свои мысли, стремления, всего себя. Человек теряется в ней. Быть может, вся жизненная деятельность человека не имеет иной цели, кроме возмещения того, что, безвозвратно улетучиваясь, восходит к богу. Что происходит, когда улетучивается наша энергия? Что истекает из нас? Художник, поэт ставят себе целью уловить эту эманацию, дать ей реальность, весомость. Тщетно, это невозможно, как невозможно, бодрствуя, видеть сны.
Удовлетворение от самого факта существования, какое мы все иногда испытываем, составляющее для многих нетребовательных людей их будни, представляет собой, может быть, самую совершенную нашу связь с окружающим миром, который мы называем богом. Что мы при этом думаем и достаточно ли оформлено происходящее в нас, чтобы назвать это мыслью, - сказать трудно. Может быть, все переживания лежат в области чувства, и только; но, будучи чувственными, они от этого не менее возвышенны. Отдаться бездумно тому, ради чего, благодаря чему мы созданы: солнцу, луне, звездам, их свету - я пишу о Севере, - падающему на покрытые снегом горные хребты, на плавучие горы белого льда, на море; отдаться шуму ветра и волн у берега, ощущению солнца, ветра и холода, проявлению всех наших чувств, которые составляют многогранное эстетическое единство. Перестать думать и отдаться всему этому. Если разум все же хочет действовать, то пусть мысли просто текут как попало, свободно расплываются в воздухе, подобно дыму, и теряются. Мне кажется, что мало кто размышляет о боге. И славу богу.
Есть у бедных жителей Донегола (возможно, у ирландских сельских жителей вообще) несвойственная нам манера придавать даже самым штампованным выражениям внушительную серьезность. "Как вы поживаете?" - спрашивают они, здороваясь. Надлежащий ответ на это - не безразличное "спасибо, хорошо, а как вы?", но что-нибудь вроде: "Хорошо, только вот вчера немного побаливал зуб. К вечеру стало полегче, и я надеюсь, может быть, сегодня все пройдет".
У гренландцев, насколько я мог заметить, отсутствует формальное приветствие. Человек проходит мимо другого, кивнув ему, а то и без этого. Вообще они скорее склонны молчать, чем болтать о незначительных вещах. Но замечание о погоде для них обязательно. Прежде всего гренландцы, заговаривая о ней, произносят: "Хорошая погода". Слова "хорошая погода" "сила пинака" - примерно так же выразительны, как ирландское приветствие. В это замечание вкладывается особый смысл. Прежде всего слово "сила" значит не только погода, но все, что под открытым небом, - мир, вселенная. Чтобы перевести это замечание, передать на нашем языке его тон и выразительность, нужно было бы сказать: "Ей-богу, мир прекрасен".
