Прогнав с дороги в узких сенях несколько собак, вы пробираетесь в темноте, пытаясь определить ощупью, где дверь. Находите ее, распахиваете и входите. В один из лучших домов, например. Комната-дом в таком случае может быть размером двенадцать футов на двенадцать или даже больше. Вы можете стоять в ней, выпрямившись во весь рост. В доме чисто, ну, достаточно чисто. Пол, нары, стул - если он имеется - все вымыто. Стены и потолок выкрашены, довольно давно, в голубой цвет. Старый комод. На нем коллекция музейных редкостей. На вышитой крестиком салфетке расставлены все имеющиеся в доме безделушки. Грустное зрелище - эти вещицы, эта бережно хранимая жалкая яркая дешевка: выцветшие фотографии в отвратительных рамках, якобы художественные пепельницы, вся эта поддельная, претенциозная заваль, худшее из всего, что выпускают белые. И будто этот комод - алтарь (на нем даже стоят маленькие елочные свечки), над ним висит гнусная хромолитография, низкопробное подражание низкопробной картине Гвидо Рени - плачущая Магдалина или Христос с агнцем. Эта картина не икона, не символ. Она висит здесь не потому, что ей поклоняются. Хуже - она им нравится. А по обе стороны этой алтарной живописи расположены с геометрической точностью попарно одинаковые "художественные" открытки из остатков старых серий, продававшихся в лавке.
Нары с откинутой вниз, поворачивающейся на петлях доской занимают треть комнаты. В одном углу стоит печь, посередине маленький стол. На столе скатерть, на скатерти три чашки с блюдцами. Не слишком ли много всего для одного дома?
На нарах и всюду, где можно сесть, сидят, а где нельзя сесть, стоят. Когда вы входите, кажется, будто идет деловое заседание; дело, которым люди заняты, по-видимому, молчание. Чувствуется, что это вынужденное молчание, потому что замечания, изредка нарушающие его, делаются вполголоса. Большей частью кто-нибудь из женщин обратится к другой с вопросом вроде: "У тебя красивая вышивка на камиках, а как тебе нравится моя?" Иногда какой-нибудь случай может вызвать негромкий смех или трое-четверо вдруг заговорят одновременно, но общий разговор - редкость. Однако молчание исполнено добродушия: это милый, любезный народ, всегда готовый ответить вам улыбкой на улыбку.
Пожалуй, кофе начали пить уже довольно давно, так как вся печь уставлена кофейниками, принесенными из нескольких домов. Участие владельцев этих кофейников в празднестве заключается в том, что они жарят сырые кофейные зерна и ячмень, предоставленные хозяйкой дома, и готовят из них напиток. Во всяком случае, для вновь прибывших кофе готов. Готовы и чашки. Их только что сполоснули в миске с грязной водой и вытерли испачканной тряпкой. Хозяйка дома наливает две чашки, нет, три: только что вошел еще один гость. Она наполняет чашки так, что кофе переливается в блюдце. "Ак!" - бормочет она и отходит назад к печке. Вы протягиваете руку, берете чашку и сахар, сколько вам нужно, с тарелки, что стоит на столе. Усевшись, бросаете кусочек сахару себе в рот, наливаете полное блюдце кофе и пьете из блюдца. Кончив пить, ставите чашку и блюдце обратно на стол, садитесь и, как и все остальные, молчите. Тем временем несколько гостей, которые, выпив кофе, высидели положенное время, поднимаются и уходят. Выждав нужное время, вы следуете за ними. Праздник продолжается таким манером бульшую часть дня. Гости приходят и уходят до тех пор, пока наконец не перебывает весь поселок. Затем, вечером, танцы.
В старое время, когда Гренландия была изолирована от всего света, образ жизни населения, их обычаи и верования представляли собой однородную культуру, в условиях которой желания и средства осуществления соответствовали друг другу (счастливое состояние! Мы заботимся о том, как достичь счастья: ключи к нему - полное соответствие). В те времена каждая вещь имела свое место и подходила к нему. Не могло быть такого положения, чтобы люди хотели танцевать, а танцевать было бы негде. Какие осложнения приносит с собой прогресс! Он научил гренландцев обзаводиться вещами: "плохенькая, да моя", - гласит поговорка. Такой плохенькой вещью стали маленькие конуры. Люди строили их, чтобы сидеть в них и обзаводиться вещами. Прогресс научил их, или пытался научить, добродетели; непристойный сильный танец под пение хора сменился массовым танцем обнявшихся пар. Прогресс научил их целоваться и множеству вещей, на которых мы не будем здесь останавливаться.
Давайте танцевать, но где? Несомненно, в прежние времена миссионеры приглашали наиболее облагороженных эскимосов в дом пастора, где пастор и дама, его жена, в больших комнатах, подавая пример хороших манер, обучали проворных людей па европейских народных танцев. Может быть, в то время, как и сейчас, в распоряжение жителей предоставлялось какое-нибудь свободное помещение в здании конторы торгового пункта, чтобы все могли танцевать. Это всегда делается в колониях, в торговых центрах. Но мы пишем не о таких показных поступках администрации. Мы в Игдлорсуите, отдаленном пункте, в производительном центре Севера, где мужчины - охотники, которые стоят на собственных ногах, танцуют на собственных ногах, и где предполагается, что у них есть место для танцев. И, правда, оно есть. А ключ от него у начальника торгового пункта Троллемана. Он несколько прижимист в предоставлении помещения, и прижимистость его зависит от настроения. Никогда не знаешь, как он поступит. В этот вечер он дает ключ.
Внизу близ берега стоит полуразрушенная хижина из дерна с широкой дверью и окном без стекол. Стены из дерна высохли и осели, крыша подперта деревянными столбами. Между дерновыми стенами и застрехой свободное пространство в несколько дюймов. Через эту щель светят звезды, проникают снег и дождь. Эта хижина из дерна, темная, сырая, унылая дыра, - бондарная. Домишко мал - десять футов на двенадцать. Часть площади занята верстаком бондаря и материалами, еще ровно половина загромождена мешками с солью, наваленными до самых стропил. Нет никакой необходимости держать соль здесь, однако она тут. Из соли сочится влага, образуя лужи на полу. Мокрая грязная площадка в шесть футов на десять в продуваемой сквозняком дыре. Милости просим сто человек, танцуйте, веселитесь! Ужасно, что они в самом деле веселятся.
Легко одетые для танцев в зимние вечера, они набиваются в эту ледяную пещеру и толпятся снаружи. Внутри стоит туман от выдыхаемого пара и испарины; в слабом свете оплывающей свечи блестит пот на лицах танцующих. Протискивайтесь внутрь и танцуйте, танцуйте, танцуйте! Вперед - назад, поворот; раз, два, три, четыре: ноги их выписывают па в четыре такта, отбивают дробь под марш. Танцуйте, играй, гармония! Снаружи сияют луна и звезды; северное сияние разворачивает прозрачные завесы. Холодный ветер пронизывает вас; ветер, звезды, ночь - как красиво!
XVII. СТОРОЖ
Однажды ночью, поздней осенью, когда на земле лежал свежевыпавший снег, когда полная луна сияла на небе, чуть затуманенном облаками, разливая яркий свет неземного дня, когда бездыханная ночь утихла, как будто притаившись в ожидании чего-то, молодежь прогуливалась большой компанией по берегу и пела хором. Пение было восхитительно, как сама ночь.
Поздней осенью, ночью, когда резкий северный ветер продувал поселок, с чистого неба сияла луна. Освещенные ее светом высились стройные очертания прибитых к берегу айсбергов. От них на блестящую водную гладь падали черные тени. Внезапно в небе вспыхнули громадные снопы света. Месяц, звезды, северное сияние; неспокойное, освещенное лунным светом море; лед, лед; а вдалеке сквозь светящуюся дымку видны высокие, покрытые снегом гряды гор. Люди, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, стояли и смотрели.
Вечером - в ноябре уже большая часть суток ночь, - когда в сумерках угасал свет, а на южном склоне гряды еще оставался отблеск дня, над хребтом на севере вдруг показалась луна. Ночной мрак сгустился, обдуваемый ветром залив почернел; в лунном свете айсберги сияли, как драгоценные камни. Взошла планета, огромная, красная, и повисла на горной вершине, как фонарь.
Что скажешь, сторож? Господи, не знаю.
XVIII. МНОГО ШУМУ
Однажды вечером - погода была ветреная, было темно и холодно - я, как обычно, отправился погулять на берег. С трубкой в зубах я шагал по песку. Мне встретились и поздоровались со мной повитуха Марта и Сара, молодая жена юного охотника Бойе. Марта несла на спине годовалого сына. Мы зашагали рядом - вперед, назад, вперед, назад, - пока моя трубка не потухла и я не соскучился.
- Ну, - сказал я, остановившись там, где от берега к моему дому вела тропинка, - пора домой!
Дав таким образом им понять, что желаю спокойной ночи, я направился к себе.
Но мое гренландское произношение в то время было, да и сейчас осталось чудовищным. Поэтому нельзя винить моих друзей за то, что они приняли прощание за приглашение. Когда же я увидел, что они идут за мной следом, у меня не хватило духу прогнать их. А почему бы им действительно не зайти со мной в дом, если им так хотелось? "Но, черт возьми, - думал я, - будет невероятный скандал, когда я войду в дом с ними вместе. Саламина, конечно, дома, она была дома, когда я уходил, а ее привязанность ко мне, я думаю, это следует так назвать, стала необычайной".
