— Так что ж они делают?.. — продолжал Саймонс.
Чарлз не знал, что они делают. Ответ мог все испортить. Он уткнулся в стакан.
Но тут поднялись другие шоферы. Один из них окликнул Саймонса:
— Идем, Джек. Нам давно пора быть на станции.
Саймонс вытащил часы и поглядел на них.
— И верно, — сказал он, вставая.
Чарлз вышел с ним на улицу и шел рядом, надеясь, что тот доскажет самое важное. Но другие болтали, и Саймонс принял участие в общем разговоре. Казалось, он позабыл, что их прервали.
Всю дорогу в поезде они играли в карты, и Чарлзу не удалось снова заговорить с Саймонсом.
Прошло несколько недель. Жизнь в общем текла без всяких событий. Энергия Чарлза почти целиком уходила на овладение новой профессией, и на личные дела ее оставалось не больше, чем в первые недели, когда он начинал мыть окна. Он снял комнату неподалеку от транспортной конторы. И Бандер и Саймонс — оба давали ему адреса и рекомендации, но он считал, что должен придерживаться строгого нейтралитета, пока не выяснит все как следует, поэтому он сам нашел себе жилье. Оно было убого, но он только ночевал там, а кровать была приличная.
Он надеялся, что отъезд из Стотуэлла и полная перемена обстановки и образа жизни избавит от наваждения, охватившего его в тот вечер в Дубовой гостиной, но надежда эта была прослоена отчаянием, а в тайниках души подавлена стремлением устоять в борьбе. Разве он не устроился уже на работе с хорошей оплатой? Не бог весть какое богатство, но, во всяком случае, гораздо больше, чем он зарабатывал прежде, когда, как случайный гуляка, забрел в дорогой ресторан. И разве не побудило его к этому, хотя только наполовину бессознательно, все то же стремление показать себя в лучшем свете перед Родриками?
Он старался отогнать эти мысли, но они прорывались в любой мелочи. Когда их маршрут пролегал к южным портам, он делал крюк миль двадцать, чтобы попасть в Стотуэлл, посещал при малейшей возможности «Гранд-отель» и на минутку заглядывал в Дубовую гостиную. Бесполезно было убеждать себя, как он всякий раз убеждал, что он проедет город без остановки, вдвойне бесполезно было принимать, как он всякий раз принимал, безразличную дурацкую позу: да-могу-я-наконец-позволить-себе-выпить! И в высшей степени бесполезно было твердить себе, как глупо воображать, что если он встретил ее однажды в Дубовой гостиной, то стоит ему наведаться туда, и он снова встретит ее. Может, она и заглядывает-то в эту гостиную раз в три года. Правда, бармен говорил тогда, что Родрики — его постоянные клиенты, но, вероятно, бармен лгал, усердно стараясь отплатить приятной новостью за его угощение. Уныло соглашаясь со всеми этими доводами, он тем не менее при малейшей возможности оставлял машину под чьим-либо присмотром и брел по широкой лестнице отеля навстречу очередному разочарованию. Ее опять не было, да и окажись она там, он все равно не знал бы, что ему делать.
Так прошел февраль. Чарлз перегонял несчетное число машин, выжимал педали, крутил баранку, вглядывался сквозь ветровое стекло, сносил пару рукавиц. Сегодня в меховом комбинезоне и с защитными очками на носу он торчал в кабине над гигантским многотонным шасси, завтра небрежно стряхивал в окно пепел сигареты, скользя в дорогом лимузине. Обычно автомагистрали быстро очищались от снега, погода в общем благоприятствовала его ученичеству. Единственное происшествие — когда его грузовик вдруг забуксовал и, трижды обернувшись, пошел назад прямо под откос — только укрепило его уверенность в себе тем, что он быстро справился с аварией и со своими нервами. Во всяком случае, он, слава богу, не сдрейфил, обстоятельства заставили его овладеть еще одной профессией, и он даже в саднящей пустоте должен был признать целительное свойство сознания собственного мастерства.
Как-то непривычно было в семь часов вечера различать сквозь вагонное окно краски и дали. Наступил уже март, но длинные вечера все еще были в диковинку. Чарлз с нетерпением ждал, когда тронется поезд. После долгого и скучного пути из Саутгемптона они уже подъезжали к Стотуэллу, но, должно быть, семафор был закрыт, и они остановились, не доезжая станции. Винить можно было только самого себя: он мог сесть в скорый поезд прямого сообщения, но обнаружил, что если выберет почтовый, то возможна пересадка в Стотуэлле с остановкой, достаточно продолжительной для того, чтобы посетить Дубовую гостиную. Безжалостное, унизительное наваждение! Поезд все стоял и стоял. Не в силах подавить нетерпеливое беспокойство, Чарлз ухватился за оконный ремень, с треском опустил раму и высунулся по плечи. Он раздраженно вглядывался в сигналы и готов был распахнуть дверь и выскочить на пути, хотя это означало бы прогулку в две-три мили до центра города. Вдруг его окликнул раскатистый, хрипловатый голос из глубины купе:
— Побойтесь бога, приятель! Я и так продрог до костей!
Чарлз втянул голову обратно и огляделся. Всецело поглощенный своими гложущими переживаниями, он до этого не обращал внимания на своего единственного попутчика по купе, хотя того трудно было не заметить. Высоченный, плечистый, он уже успел отрастить брюшко человека средних лет. Широкое лицо его широко ухмылялось. Задорный, вызывающий костюм он носил с не менее вызывающим задором.
— Извините, — сказал Чарлз, поднимая раму. — Вы правы, довольно прохладно.
— По меньшей мере, приятель! — последовал ответ. — Зажжем костры, что ли? — Он достал большой серебряный портсигар.
При тусклом вечернем свете Чарлзу сначала показалось, что в нем мелкие дешевые сигары, но когда он рассмотрел их поближе, то понял, что это настоящая чирута.[7] Ну, конечно! Какой еще сорт так подошел бы к развязному благодушию толстяка!
— Правда, их не сравнить с жаровней ночного сторожа, но сосульку-другую растопить могут, — извиняющимся тоном сказал тот, доставая спички.
Какой странный у него говор! Чем-то похож на американский, а вместе — на австралийский, и тут же кокни пополам с бирмингемским. Некоторые слова толстяк произносил с легким шотландским акцентом. Должно быть, след полувековых скитаний по белу свету. Актер, быть может? Поезд тронулся, через пять минут Стотуэлл, и они расстанутся и никогда не встретятся больше. Почему бы не спросить его прямо? Уже несколько месяцев, как он вырвался из смирительной рубашки своего воспитания — вот случай воспользоваться преимуществами этого, хотя бы в малом.
— Я понимаю, что неприлично, раскуривая вашу сигару, тут же еще выспрашивать у вас… — начал Чарлз.
Лицо толстяка расплылось в необъятной улыбке, но он прервал его взрывом хохота.
— Вижу, что вы не привыкли к свободному обхождению с незнакомыми людьми, — сипло грохотал он. — Вы не можете раскусить, что я за штука, и хотите знать, чем я, собственно, занимаюсь, не так ли?
Чарлз кивнул, нараставшее замешательство растаяло под напором благодушия.
— Ну что ж! Только при одном условии. Я люблю сделки, всегда любил. Сперва расскажите-ка мне о себе.
— Я шофер транспортной конторы. Перегоняю машины с заводов в порты погрузки.
Толстяк разыграл крайнее изумление.
— Господи, господи, слишком быстро вертится наш шарик для бедняги Артура. Сидел я и старался прикинуть, кто вы такой, и не мог, потому что не подходили вы ни к одной известной мне категории людей. А теперь вот оказывается, что у вас профессия, о которой я и понятия не имел. И что это вообще за профессия. Одна из тех, смею заметить, когда и не скажешь, кто вы такой: рабочий, или конторская душа, или делец. Все в наши дни перепуталось.
— Ну по крайней мере вы хоть понимаете, что все перепуталось, — утешил его Чарлз. — Большинство людей вашего поколения… знаете… если, конечно, вы не возражаете, что я причисляю вас к старикам, я этого, понятно, вовсе не думаю… но, во всяком случае, большинство из них никак не привыкнет к этим переменам.
— Ну, моя профессия это сплошные перемены, — сказал толстяк, гордо распрямляясь и положив на оба колена по сильной короткопалой руке. — В моей профессии, если вы не будете хоть на шаг опережать перемены, вас, как пустую бутылку, отправят вслед за пробкой.
Зажав в зубах сигару, он обеими пятернями стал шарить по всем карманам и наконец вытащил карточку, которую и преподнес Чарлзу. На ней значилось: «Артур Блирни. Развлечения».
— Я все-таки не совсем понимаю… — пробормотал Чарлз. — Вы, должно быть, держите антрепризу или какое-нибудь театральное агентство.
Мистер Блирни залился хохотом.
— Я держу антрепризу, верно. И про театральное агентство верно. А насчет того, что вы не все понимаете, так это вполне естественно. Еще один урок моего жизненного опыта: в тот самый день, когда кто-нибудь все поймет, ему, как цыпленку, свернут шею.
Поезд подошел к вокзалу. Они встали.
