Опоздали к началу праздника бии. Торопились, гнали коней, но путь далек, не одолеешь дороги за день. Остановились у ворот, когда пиршество было в самом разгаре.
Айдос спрыгнул с усталого коня, бросил повод До- спану, черенком плети постучал в толстую узорчатую дверь.
Стук был громким и эхом пронесся за стенами. Даже если бы спала стража, то проснулась бы. Но не отозвался никто.
Тогда Айдос крикнул:
— Откройте!
Не спала, оказывается, стража и не отходила от ворот. Ленивый, гнусавый голос спросил:
— Кто ты?
— Айдос!
— Что тебе надо?
Званого гостя спрашивали, что ему надо. Не бывало такого прежде в ханском дворце. Знала стража старшего бия каракалпаков, пропускала его беспрекословно и еще улыбалась приветливо. Иногда ворота открывались загодя, как только бий появлялся в конце улицы. Видно, новый хан сменил стражу, поставил к дворцовым воротам невежд и грубиянов.
Будь Айдос один, накричал бы на стражников, заставил открыть ворота. Но рядом стояли люди его, и унизить себя руганью он не мог. Решил обратить все в шутку. Сказал весело:
— Еду стать ханом.
Сонная одурь мигом оставила стражников. Они залились смехом. И смех был гадливым, оскорбительным для бия. Гнусавый голосок пропел стишок, сочиненный, видно, только что:
Ханский надень венец,Иди пасти овец!Пастуха удел таков:Эмир среди скотов.
Плетью вроде бы хлестнули этими словами по лицу Айдоса. Коня так не хлещут, даже в ярости. Ответить бы тем же, но недостойно главного бия вступать в перепалку со стражниками. Повернулся он к спутникам своим, сказал растерянно:
— Поезжайте обратно, родные.
Без грома, без молнии начался дождь. Не густой, но лица и руки степняков обмыл разом.
— Поедем, пожалуй, — охотно согласился Кабул. Не по собственной воле, по понуждению Айдоса приехал он в Хиву и теперь легко покинул бы ее. — Погода сопутствует нашей судьбе. Вся в слезах.
Кадырберген поддержал Кабула. Не нравилась ему Хива, как и погода. Стесняла душу.
— Да, бог прибавляет к нашим слезам слезы небесные, а вот убавить забывает… Самим об этом надо заботиться…
Ладонью, рукавом чекпена стал стирать с лица холодную влагу.
— Посланец Хивы, пригласивший нас, оказался бродячим псом, — сказал Кабул. — Пролаял на ветер. Вернемся в свои аулы, насытимся у собственных котлов.
— Вернуться придется, — согласился Айдос. — Однако обидой нашей какую гору разрушим, какую птицу поймаем? Хозяин-то во дворце, а мы на дороге. Не узнает хан, что на сердце каракалпаков, не услышит их печальных слов. А должен узнать, должен услышать. Не для того скакали за солнцем, чтобы не увидеть ут pa… Поезжайте-ка на базар, купите по барану на двоих и ждите меня у Маман-шенгеле. Там, в зарослях, и дождь не страшен.
Айдос кинул Кабулу мешочек с деньгами, и тот схватил его на лету, как ястреб ласточку. Ловка была рука охотника.
— Будь по-твоему, Айдос! Когда ждать тебя у Маман-шенгеле?
— Если войду во дворец с поднятой головой, то до заката солнца, если с опущенной, то после заката, — ответил Айдос.
— С опущенной идут не к трону, а на плаху, — усмехнулся Кабул.
Кадырберген замахал руками, будто хотел отогнать страшную мысль Кабула:
— Не склоняй голову, Айдос!
— Желание ваше — закон! Достойно ли вольного степняка склонять голову!
Айдос взял из рук Доспана повод, повел своего коня к дворцовым воротам. Крикнул, прощаясь с биями:
— Светлой дороги вам, родные!
Первым повернул коня от дворца Кабул. Поддал под бока своему вороному бедуину, послал вперед. И тот повел за собой всю стаю биев по пустынной хивинской улице. Застучали копыта, отозвались дробью за стенами дворца.
Один остался Айдос. Собрал все мужество свое, всю волю. С поднятой головой надо было войти во дворец: не просить, не уговаривать, не унижать себя.
В двух шагах от ворот Айдос замер. Замер, как ту-рангиль в затишье. Пусть увидят бия стражники, пусть распахнутся створки! Сами распахнутся перед главным бием каракалпаков.
Чуда требовал Айдос.
Существует ли оно, чудо это, в подлунном мире? Является ли оно тому, кто ждет, требует его?
— Что же ты медлишь, войди! — прозвучал голос. Не из- за ворот, не из- за стен дворца прозвучал. За спиной Айдоса. И был он слабым, старческим, ничтожным. Однако дерзким. — Покажи свое могущество!
Надо было оглянуться, посмотреть на смельчака, посмевшего сказать такое бию. Но не оглянулся Айдос. Он узнал Есенгельды и догадался, что старик как тень долго скакал за ним и настиг у стен дворца.
— Возомнивши себя ханом каракалпаков, стоишь у ворот настоящего хана как раб.
Такое уже не стерпишь: Есенгельды поносил Айдоса похуже стражников. И Айдос бросил с раздражением через плечо:
— Господином ли сам оказался здесь? Есенгельды заверещал, будто ему наступили на ноги кованым копытом.
— Я стар! И это делает меня господином над такими, как ты. Оглянись, Айдос, посмотри на человека, снявшего с тебя, как с коня, путы и пустившего по тропе величия. Поклонись тому, кто открыл тебе глаза на истину! — Старик задыхался в своей злобе, в своем отчаянии.
И Айдос оглянулся. Хотел увидеть немощного, согбенного, умирающего врага своего, а увидел статного, крепкого, хотя и совсем седого степняка. Есен-гельды и не собирался умирать. Он думал жить долго.
Ты жаждешь увидеть мою смерть! — сказал Айдос. — И с этой целью пришел в Хиву. Велико же твое желание, Есенгельды.
— Да, мое желание велико. Но не смерти твоей желаю я, а твоего спасения. Не к той двери подошел ты, Айдос. Не откроется она перед тобой!
— Откроется! — уверенно сказал Айдос. Так уверенно, что смутил старика.
— Что ж, если ты силен и откроешь дверь, возьми меня с собой к хану.
Насмехался, что ли, старик над уверенностью Айдоса или в самом деле хотел попасть во дворец? Не к хану, конечно, — не станет говорить с каким-то Есенгельды правитель. Но, может, старик позор Айдоса хотел увидеть? Весть о гибели посланца хана небось уже долетела до Хивы, и над старшим бием нависла угроза расправы…
— Войдешь во дворец, как и я! — произнес тот.
— Вместе войдем. Без меня не переступишь порог! — настаивал Есенгельды.
— Не переступлю.
Приоткрылась дверь, в щель высунулась голова стражника. Должно быть, того самого, который пропел насмешливые стихи об Айдосе.
— Эй, эмир овечий! Войди один, — разрешил милостиво он.
Чаша унижения, оказывается, не была выпита до дна. Глумиться продолжали над Айдосом слуги хана. Но только ли они? Кажется, сам хан решил унизить каракалпакского бия.
Тяжелые ворота заскрипели, раскрылись. Входи, Айдос!
Он стоял в двух шагах от порога. Сделай два шага эти — и окажешься во дворце.
Стражники смотрели на бия и ждали. Смотрел и Есенгельды и тоже ждал.
Обманул их ожидания Айдос. Повернулся, потянул за повод коня, пошел прочь от дворца. А когда отошел, крикнул Есенгельды:
— Поедем в Маман-шенгеле! Там ждут нас джигиты.
Не старику Есенгельды предназначались эти слова, а стражникам. Пусть услышат и запомнят: Маман-шенгеле!
Сели оба на коней. Погнали их неторопливо по пустым улицам Хивы.
Улицы Хивы длинны, как хвост варана; конца им, кажется, нет; переходят одна в другую, сворачивают то влево, то вправо, переплетаются, возвращаются назад. Пока выберешься на окраину, собьешь копыта коня. По городу ехали — дождь лил, сеялся нехотя. За город выехали — стих дождь. Под ветром стала сохнуть земля, мелели лужи.
Ехали молча. Айдосу было не до разговоров, да и говорить с врагом не о чем. Злое все сказано, доброе не родилось еще. Думал о своем, и думе этой не было конца.
Может, так до самого Маман-шенгеле и не открыли бы ртов. Да вот споткнулся конь Айдоса. Ничего вроде не встретилось — ни ямы, ни камня, однако сбился с шага конь.
Досада вырвалась с языка Айдоса:
— Дурная нога и на гладкой дороге подворачивается.
Есенгельды только и ждал повода, чтобы вытянуть из своего хурджуна целую горсть слов и рассыпать их перед старшим бием:
— Гладка ли дорога в Хиву? На ней и конь и седок дуреют.
Слова — все равно что рассыпанные зерна джугары: не затопчешь, не перешагнешь, собирать надо.
— Будто в Кунград дорога глаже… — покачал уныло головой Айдос. — И на ней конь и человек дуреют. Ты совсем уже потерял разум, навещая кунградского хакима.
— Не скажи, — миролюбиво возразил Есенгельды. Спрятал старик подальше свою спесь и свою гордость, затевая нелегкий разговор с Айдосом. Никогда прежде не спускал обиды, а тут будто не заметил ничего. — Не скажи, мудр Туремурат-суфи, общение с ним полезно и молодому и старому, глаза будто по-новому глядят на мир.
— Что же увидели нового в этом мире твои глаза? — с усмешкой спросил Айдос.
