Мещерский покраснел от гнева. Катя почуяла: дело пахнет скандалом. Господи, не маленькому же и хрупкому Сережке сражаться с этими верзилами! Да они его просто покалечат.
Страха она больше не ощущала, ее душил гнев. Ах так, ну я вам сейчас покажу «цацу»!
— Молчать! — снова закричала она, как ей показалось, ужасно грозно. Уберите своих дохляков и сами мотайте!
Я вот милицию сейчас по рации вызову! Хулиганы, а если бы ребенок погиб, а? Сейчас наряд приедет и за милую душу с вами… — Она вдруг осеклась, рука с извлеченным из сумочки удостоверением зависла в воздухе Катя увидела на груди одного из камуфляжников, который придвинулся ближе, чтобы глянуть на «корочку», какой-то круглый значок, а в нем буквы «Выжива…».
Окончание ее угрожающей речи оказалось совершенно неожиданным для Мещерского:
— Если в вашей чертовой школе принято так развлекаться, то Базарову вашему мы сами сумеем мозги вправить!
Нет, не удостоверение сотрудника милиции, не жест отчаянной отваги, как то воображалось Кате, а именно фамилия близнеца тут же погасила весь конфликт.
— Ладно, извините, — тип с эмблемой резко рванул к себе скалившегося питбуля. — Мы не хотели, правда. Это же, в конце концов, просто цыганская саранча. Проезжайте.
Они сошли с шоссе и скрылись в лесу. Словно их и не было никогда.
— Дурдом. — Мещерский снял с мальчишки левую кроссовку и начал ощупывать распухшую лодыжку — голую, грязную, носков или гольфов под штанами-«адидасами» и не водилось. — Они тебя больше пальцем не тронут, не бойся.
— Лярвы, — мальчишка нежданно обрел дар речи. — Дядь, дымовуха есть? Дай. Одну — в рот, другую про запас. Ну даай… А это у тебя серебро? Настоящее? А какой пробы? — Он ткнул замурзанным пальцем в зажим для галстука на рубашке Мещерского.
— Как это в рот? — опешил тот. — Что?
— Ну сигарету, что-что! Два часа уже не дымил. Дай, не жидись.
Мещерский протянул шкету пачку сигарет. Тот выгреб полпачки. Одну сунул в рот, другие упрятал за пазуху, пошарил в кармане «адидасов», вытащил зажигалку, щелкнул.
Катя смотрела, как он уже пускает кольца дыма, точно маленький Змей Горыныч.
— Лярвы, — повторил мальчишка снова. — Если б не ваш драндулет, нипочем бы эти лярвы меня не догнали.
В голосе его слышался едва уловимый южный акцент, хотя по-русски он говорил вполне чисто. Надо же, цыганенок…
Ну конечно, мальчишка как две капли воды походил на своих соплеменников, снующих в метро, электричках, шумных, чумазых, самого разного пола и возраста, иногда бесцеремонных, иногда развязных, иногда растерянных и жалких, как все дети, брошенные на произвол судьбы в мире взрослых, тянущих жалобными голосами любимое «Мы люди-и не мее-стны-я-я…», играющих на визгливых гармошках в темных переходах, настойчиво всучивающих вам косметику неизвестного происхождения, аляповатые лейблы, презервативы и прочую грошовую дрянь.
— Тебя собаки не поранили? — спросила она.
— За ср… хотели тяпнуть, только она у меня тухлая, потому что я ею каждый день… — сквернословило это милое восьмилетнее дитя с подкупающим цинизмом. — Нога болит уйюй-юй как! Ой, тетя, а у вас мелочи не будет? Мне только фанты попить…
— Ты где живешь? — Мещерский переглянулся с Катей: не бросать же этого травмированного циника и попрошайку на дороге. — Где твои родители? Мы тебя к ним отвезем, хочешь? — Бабка ногу вмиг зашепчет, — мальчишка хитро прищурился. — Я покажу, куда ехать. Это твоя, дядь, тачка? Хреновая. У моего, знаешь, какая шикарная!
— У отца, что ли? — Мещерский завел мотор. — Показывай. Кстати, как звать-то тебя?
Катя мужественно готовилась узреть за поворотом дороги какой-нибудь кочующий цыганский табор со всеми его атрибутами: полосатые перины на траве, уйма горластых детей, закопченные чайники на кострах, цыганки в турецких юбках и вязаных кофтах, прокисшая вонь мочи, пота, керосина, но…
Дорога свернула и озадачила их, приведя в самый обычный подмосковный поселок — тополя, пятиэтажки, магазины-стекляшки, будка ГАИ на перекрестке. Они пересекли поселок по главной и единственной улице и выехали на пустырь, где шла новостройка. Чуть поодаль, у синеющего на горизонте леса, красовались новенькие кирпичные коттеджи с черепичными и железными крышами из тех, что возводятся на селе теми, кто не жалеет на строительство денег. В самый большой дом с ломаной крышей и круглыми окнами-арками второго этажа цыганенок и ткнул пальцем.
Только когда они подъехали к воротам циклопического, иначе и назвать-то нельзя было это гигантское сооружение, забора, огораживающего внушительных размеров участок, Катю осенило: да это же цыганская деревня. По области цыгане селились во многих районах компактно — целыми деревнями-родами. А тут еще и с размахом. Цыгане появились сразу и со всех сторон — из-за заборов, из-за углов недостроенных домов. В основном женщины и дети. Мещерский вытащил мальчишку из машины и понес к воротам, постучал.
Прошло минуты две, калитка распахнулась, выскочили две молодые цыганки. Затараторили с мальчишкой на своем языке: видимо, он рассказывал впечатления. Затем он вывернулся из рук Мещерского, оперся на цыганок и на одной ноге заскакал к дому. Калитка захлопнулась. Мещерский повернул было к машине.
— Дэвушка, маладой человек, погодите, — из-за забора раздался раскатистый бас. — Падаждите, пажалста.
Снова словно сезам открылся — на пороге возник высокий благообразный старик цыган в наброшенной на плечи жилетке, подбитой серым каракулем.
— Зайдите в дом, пажалста. Будьте гостями, — пророкотал он подобно майскому грому.
— Извините, мы не можем, торопимся. — Мещерский вежливо начал отказываться. — Мальчик, кажется, просто ногу подвернул, это заживет. Нам ехать надо, извините.
— Минуту падаждите, сестра сейчас спустится. Вон уже спускается, настаивал цыган.
И тут появилась… Катя еще никогда не видела таких чудовищно толстых женщин. Толстуха едва пролезала в калитку.
Одета она была во все черное. Лицо ее, цыганское, смуглое, покрытое сеткой мелких морщин, как показалось Кате, хранило следы былой красоты: яркие черные глаза под тяжелыми веками, крупный, искусно подкрашенный рот, густые брови, волосы цвета воронова крыла, собранные в бабетту на затылке, смуглые толстые руки — в золотых кольцах. Этой женщине было от силы лет пятьдесят пять, и она производила царственное впечатление.
— Спасибо, дарагие, — цыганка наклонила голову. Это движение, видимо, заменяло ей по причине ее внушительных габаритов благодарственный поклон. Мой внук — все, что у меня есть на этом свете. Худые люди есть везде. Как уберечь от таких? Трудно, очень трудно уберечь. Одной бедной старой Лейле никак невозможно. Но вот добрые люди и помогают.
Из-за ее необъятной спины вынырнула юная смуглянка, тоже во всем черном, с огромным крестом-медальоном на длинной золотой цепочке, с мельхиоровым подносом в руках.
На нем две рюмки — хрустальная и красного богемского стекла.
— На дорожку. На здоровье, — толстуха с поклоном подала хрусталь Мещерскому, а «богему» — Кате. Мещерский (черт возьми, привык в своей Африке к туземному гостеприимству, подумалось Кате) не моргнув глазом хлопнул содержимое, крякнул довольно. Катя осторожно отпила глоточек: бог мой, розовый мартини! И преотличный.
— Еще раз спасибо, дарагие, — голос цыганки был низок и мелодичен, как виолончель. — Внук — дитя сына — все для бедной старой Лейлы. Худые люди, очень худые люди кругом.
Что делать? Бог помогает — посылает друзей. — Она бережно взяла Катю за руку. — Чем отплатить, милая?
— Спасибо, ничем. Рады были с вами познакомиться, — бормотала Катя. Ей внезапно показалось: где-то она встречала это лицо прежде, где-то видела то ли по телевизору, то ли…
— В любой час приезжайте, приходите, дарагие. Дом открыт — стол накрыт, — цыганка улыбнулась. — Забота какая, хвороба, любовная заноза, поиски, дальние дороги, неизвестные пути… Лейла поможет, чем сможет. Тебе. И тебе, парень, — она улыбнулась и Мещерскому. — В любой день.
В любой час.
— А знаешь, кто эта цыганка? — спросила Катя, когда они покинула цыганскую деревню. — Это ж Госпожа Лейла — сразу я должна была догадаться, а только сейчас вспомнила.
Знаменитая подмосковная гадалка. Ее в «Третьем глазе» показывали. И наши в управлении про нее наслышаны: нет, ничего криминального — ни наркотиков, ни краж, сплошная ворожба. Она давно этим ремеслом занимается, только она прежде в Куркине жила, а сейчас вон куда перебралась. Домишко отгрохала — видно, с гонораров за колдовство и белую магию. Я о ней еще в университете знала: все девчонки, кто замуж собирался, сначала в Куркино гадать ехали к ней.
А этот шкет, надо же, ее родной внук оказался, и за ним с собаками гнались эти базаровские…
