— Я те полаюсь! — крутнул он головой. — Ты что, сдурела?! Я говорю: пожалуйста, хоть сейчас айда… Я разве против? Раскрыла хайло-то!
Генка, напряженно слушавший все это, побледнел, брякнул:
— Я тоже отседа никуда не уеду! Останусь с дедом.
Степан повернулся к нему, в еще большем изумлении заморгал глазками, налился туго кровью, рявкнул:
— Цыть, сопля! — и отвесил ему такого подзатыльника, что Генка чуть было носом в землю не воткнулся. Издали, гнусавя от слез, гневно закричал:
— И уеду, и уеду от вас!
— Генка! — загрозила ему мать пальцем. — Смотри у меня, умничать! Взрослые говорят — тебе нет дела!
— Да-а, нет, — совсем уже плача, вытирая слезы кулаком, передразнил Генка мать. — Я тут хочу жить, с дедом…
Ничего не решив, переругавшись, уехали. И еще несколько дней прожил дед Тимофей в одиночестве.
И еще был разговор, последний, после которого определили: пусть старый живет так, как хочет.
Близилась зима.
Кончили пахать зябь, золотые ометы соломы померкли. Дожди, ветры, заморозки накинули на них серую марлю. Только квадраты озимых утешали глаз своей сочной, разгоревшейся от холодов зеленью.
Глухая, томительно-тихая пора!
Хорошо почему-то думалось в такие дни о зверях, об их жарких лежках в легких осенних лесах, в пустом мглистом поле.
Дед Тимофей плотно закрыл двери в комнату, жил только на кухне. Русскую печь не топил, топил печурку, пристроенную когда-то Степаном сбоку.
Ел он мало, все больше пил чай, иногда варил себе похлебку. Очистит пару картошин, покрошит их в чугунок, пшена, лучку туда подбросит, сварит и ест дня два-три да еще поделится с собакой, прибежавшей к нему назад из поселка.
Забот у него никаких не было. Потопчется по двору, заглянет в пустые сараи, постоит на улице возле ворот, поест, попьет чаю, — вот уже и вечереет, а там и ночь: то темень, то звезды, то луна.
Хорошо ему жилось, хорошо отдыхалось от трудов — больших, тяжких, неотступных. Сколько напахано, насеяно, намолочено, на плечах перенесено хлеба! Все вспомнить невозможно…
Но шло время. И теперь даже память о трудах перестала его занимать. Чем ближе к зиме, тем больше его беспокоила росшая в груди какая-то изнурительная пустота.
Однажды ночью, когда ему стало особенно плохо, забило смертной тяжестью дыханье, он сполз с кровати и начал молиться в темный угол, шепча бессвязно, но по-стариковски истово полузабытые молитвы.
Продлить жизни он себе не просил и смерти не просил. Молился только, чтобы заполнить пустоту в себе. Она была страшна, хуже смерти.
— Господи, господи! Помилуй и спаси!
Подняв голову после низкого поклона, он с трепетом заметил — отчего-то поредел мрак, вся кухня точно в холодном белом дыму была. Он глянул в окно — там выпал снег и все в темноте лежало белым-бело.
— Дождался-таки! — обрадовался дед. — Снег выпал, слава тебе, господи! Хорошо-то как, — плакал он легкими слезами.
А в декабре, когда завалило все сугробами, занесло поземками, прибежал в поселок Рыжик, пес, живший со стариком. Прибежал и завыл.
Все догадались — умер дед, кончился «Северный свет» теперь навек.
Аванс
I
В обычный летний день, переваливаясь по ухабам и накрывая себя тучами пыли, в село Красное въехал грузовик.
В кузове, возвышаясь на багаже, грузно покачивалась женщина. Две мальчишеские головенки, мягко приоткрыв рты, с настороженным любопытством водили глазами по сторонам. В кабине, рядом с шофером, сидел еще один пассажир. Он и показывал, куда рулить.
Наконец возле клуба дана была команда тормозить. Узлы, два больших фибровых чемодана, зеленый ящик с проштемпелеванными по бокам какими-то цифрами, грязные резиновые сапоги, топор, ведра, две удочки с красными поплавками, еще кое-какое барахлишко опустили на землю, на сухие коровьи лепешки.
Хозяин имущества, натуженно улыбаясь, рассчитался с шофером. Тот сунул потрепанные рублевки в нагрудный кармашек рубашки, плюнул под ноги отсыревшую папироску, облегченно, как бы ставя точку на этом деле, хлопнул дверцей кабины, и машина, пусто лязгая бортами, унеслась прочь.
И едва лишь скрылась она, как тонкая ниточка, все еще незримо соединявшая это семейство с прежними привычными, а может быть, даже и родными краями, оборвалась. Потерянно, тихо стояли они возле груды вещей, как бы вопрошая: что ждет их на новом месте жительства, как с работой, что с жильем, не совершена ли ошибка с переездом в это село?
Горькая, трудная минута!..
Но только минуту и горевало семейство. Вскоре внимание его главы, Михаила Ивановича Сиволапова, привлек теленок, который забрался на низкое и широкое крыльцо клуба и зачем-то лизал большой замок на дверях этого заведения. Михаил Иванович усмехнулся. Человек наблюдательный, он любил делать выводы из самых незначительных явлений. Ни с кем особенно он этими выводами не делился, предпочитал себе, так сказать, на ус наматывать и часто, бывало, поднимал голову и щурился вдаль: размышлял, а потом производил движение бровями вверх, расширяя при этом глаза и подводя, таким образом, черту под какой-нибудь своей мыслью. На сей раз он ограничился тонкой улыбкой.
По другую сторону улицы, заложив руки за спину, согбенно ковылял старик-казах в расстегнутом брезентовом плаще и козловых сапогах с калошами. Остановившись, он долго смотрел из-под ладони на приезжих, раскрыв беззубый рот. Михаил Иванович, подмигнув ему, вскинул вопрошающе голову: чего, мол, тебе, бабай? Старик обрадован-но закивал клинышком сквозной бороденки, бормоча что-то блеющим голоском, и отправился по своим неспешным делам.
Вот печаль и рассеялась. Теперь можно посвободнее осмотреться, слегка подшутить над собой в «наказание» за минутку растерянности. И Михаил Иванович притопнул разбитым кирзовым сапогом, кладя голову то так, то эдак, снисходительно окинул взглядом неказистое свое богатство, схороненное в узлах, и вдруг, потянувшись шеей, издал губами тонкий волнообразный звук и разом вытаращил глаза. Мальчишки, глядя на отца, облегченно засмеялись. Спустив косынку на плечи, совсем, по-домашнему стала причесываться мать. И семейка эта удивительно быстро восстановила основную свою черту: веселую безалаберность с оттенком какой-то бесшабашности — э, где наша не пропадала!
В. солидной, вдумчиво-рассудительной внешности Михаила Ивановича эта черта приоткрывалась неожиданно и на короткое время: то он мигнет игриво, заговорщицки, то, как сейчас, ударит оземь сапогом, то изобразит, передразнивая какую-нибудь всем известную фигуру. Мелькнут эти превращения, и опять водворяются на место выражение задумчивости на округлом, почти безбровом лице, умненькое помигивание припухших глаз, неторопливость в движениях.
Другое дело сыновья. Таиться они еще не умели — что было в душе, то и выплеснулось наружу. Один пустился терзать резиновый сапог, другой, точно такой же, как и брат, белобрысый, стриженый, сопливый, краснея от натуги и корежа рот, принялся доламывать рейку в штакетном заборчике, местами еще окружавшем клуб.
Какую-то минуту Михаил Иванович наблюдал за ребятней. Что ж, они себе дело нашли. Пора было и ему приниматься за труды. Вздохнув во всю грудь, ссадив блинообразную кепчонку с макушки на самые глаза, вольным шагом пошел он по улице.
II
Не только знакомиться с селом отправился Михаил Иванович. Задача ставилась шире: посмотреть, чем живет, чем дышит местное хозяйство. По внешним чертам его определить, кто стоит у руля его и что он, самое главное, из себя представляет. И только после молчаливых бесед с улицей, фермами, производственными постройками, окраешком полей, видимым за последним двором, можно приступать к самому важному шагу — разговору об авансе.
Новизной особой село не отличалось. Избы — в основном старинного казачьего фасона: с остатками ставень, резных наличников, даже парадных крылец и дверей — как-то ужимались под плосковатые, из вычерневшей жести, крыши. Попадались казахские мазанки с крохотными подслеповатыми окошками, с разгороженными подворьями, самоварами возле порога, телегой на низких железных колесах, добродушно разбросавшей оглобли под ноги людям. И на улице, и дальше, в картофельниках, виднелись степняцкие заборы из белого, словно кость, плитняка.
Как и везде, на выгоне — длинные фермы с рыхлыми отвалами навоза по торцам, с утоптанными кардами вдоль стен, огороженными горбылевым частоколом, с жердяными воротами на проволочных помочах.
Неподалеку от скотного двора по серебряному полынному косогору привольно расставлены сеялки, огромные сцепы борон с весенней, теперь уже закаменевшей грязью, плуги, культиваторы… Много кругом валялось железа. Какое еще годилось в дело, а какому ржаветь, врастать в землю, определить было трудно. Разве что колючий татарник выдавал: коль цветут алые его ядра возле какой-нибудь рамы с колесами, значит, давно покоится она здесь.
