Вырисовавшийся после прочтения записной книжки образ никак не соотносился с тем человеком, которого знал Партс. Тот бесстрашно, как одержимый, бросался в бой, автор записной книжки был более осторожным. Однако записи велись таким образом, словно предполагали наличие в будущем какого-то читателя. Этого Партс никак не мог понять. Роланд жил в долине смерти, у него не было никакой надежды на возвращение к нормальной жизни, ни единого шанса выжить, откуда же столь глубокая уверенность в том, что когда-то его голос будет услышан? С другой стороны, как раз в этом Роланд не был одинок. Партс хорошо помнил упорство, с которым в Сибири люди запихивали в стеклянные бутылки записи с историей своей жизни, с воспоминаниями, “на этих страницах собраны сведения о преступлениях большевиков для будущих поколений” и так далее в том же роде, бутылки, которые тайно хоронили там же, где и их авторов, в анонимных могилах. Вероятнее всего, часть этих бутылок теперь покоится где-то в архивах за семью печатями, так же как и столь искусно добытая Партсом записная книжка, и доступ к ним имеют лишь проверенные органами безопасности люди, а часть записей так никогда и не будет найдена и прочитана. Партс вспомнил о коллеге, которого ребенком увезли в Катынь. Размякший от водки, он шептал, что конечно же они знали, что случилось с поляками, и эстонцы будут следующими. “Ты бы видел лица матерей”. Всем полякам сделали прививки, их повели к автобусу, и никто не сопротивлялся: разве идущим на смерть выдали бы сухой паек в дорогу, разве идущим на смерть стали бы делать прививки? “Но мы, эстонцы, все понимали. На вагоне, в котором нас везли, было написано: “На восемь лошадей”. Но почему поляки исписали стены приспособленного под тюрьму монастыря своими именами и воинскими званиями, которые вскоре исчезли под надписями следующих заключенных? Неужели все дело в неистовом глубинном желании писать, потребности оставить какой-то след на земле? Неужели у Роланда тоже было такое желание, дурацкое представление о том, что в конце концов истина обязательно откроется? Да, было.
А может, Роланд был как тот русский, который рассказывал, что проводил опыты с ипритом в особом отделе в Москве и без всякой надежды выцарапывал химические формулы на нарах. Партс делил с ним тесную каморку в этапном лагере, и тот объяснил, что начальник особого отдела очень интересовался воздействием газа на человеческую кожу. Действием яда кураре, рицина. Самые важные результаты получали в ходе опытов на людях. “Я четыре раза выхаживал одного немецкого солдата, и лишь на пятый раз доза оказалась смертельной”. Партс не смог запомнить с ходу формулы ученого, хотя сразу понял, что в будущем рецепты старика будут иметь хорошую цену. Множество государств счастливы были бы их получить, но тогда связь с заграницей казалась недостижимой мечтой. Разумнее было оставить лаборатории в покое, старик сказал, что он единственный из его коллег, кто еще жив. Возможно, именно поэтому он испытывал потребность в передаче своих знаний кому-то. Может, это и побудило Роланда вести записи — уверенность в том, что дни его сочтены?
Партс пробовал на язык имя “Роланд”. Он постепенно привыкал к нему, должен был привыкнуть. На протяжении следующих лет это имя будет проходить через его мозг множество раз, и оно должно входить и выходить легко, не прожигая, как сейчас.
Задняя сторона обложки была исчерчена крестиками. Целая страница маленьких крестов в память об убитых, перо цепляло бумагу, почти прорывало страницы. Но ни одного имени.
Товарищ Партс осторожно положил записную книжку обратно на стол и стал просматривать выписки из бандитских газет и листовок. Ближе к концу новости становились все более расплывчатыми, надо было как-то поднимать боевой дух, это понятно. В записной книжке тоже чувствовалось беспокойство оттого, что уже давно в отряды не приходят новые люди. До смерти Сталина большинство незаконных формирований были уже уничтожены — 662 бандитские группировки и 336 подпольных организаций. Сколько их еще после этого оставалось в лесу? Сотни, несколько десятков? Десять? Пять? Оставался ли Роланд в лесу? Один или с кем-то, или даже целым отрядом? Или же он согласился на амнистию? Многие скрывавшиеся в лесу так и поступили, но об этом должны были остаться записи, а потом в ходе легализации его бы обязательно допросили о событиях в Клооге и упоминания об этом были бы в деле. Нет, Роланд не принял амнистию. Или ему все же удалось раздобыть себе новые документы? Массовый приток в страну эстонцев из России и ингерманландцев позволил многим нелегалам раздобыть себе временный паспорт, паспорта тогда часто выкрадывали в поездах. Заявления о пропаже паспорта, а также начального владения русским языком было в какой-то период достаточно для получения нового паспорта, главное, чтобы заявитель был родом из Ленинградской области и чтобы кто-то из местных предоставил ему жилье. Мошенников ловили, когда заканчивался срок действия паспортов. Если Роланд проделал эту операцию, то как ему удалось потом получить новые документы? С кем он общался все эти годы, кто его сообщники? Кто-то должен был ему помогать, кто-то помогает ему до сих пор, независимо от того, скрывается он в лесу или живет в городе среди людей.
Партс схватился за карандаш и записал несколько слов для пробы на промокашке: “Мой кузен, вероятно, находится в Канаде или в Австралии. С благодарностью приму любые сведения о нем, у меня не осталось никого, кроме него”. Завтра он отнесет объявление в редакцию газеты “Кодумаа”. Пока Контора не знает, что он разыскивает автора записной книжки, он может спокойно искать своего кузена и знавших его людей, объясняя это тем, что подобный прием вызовет сочувствие и доверие к нему у соотечественников за рубежом. Партсу уже удалось отыскать с помощью газеты многих людей и завязать с ними доверительные отношения; ориентированная исключительно на эстонцев, проживающих за границей, “Кодумаа” получала восторженные отзывы в среде эмигрантов. Поиску пропавших родственников и друзей был отведен специальный раздел, который вызывал симпатии даже у тех, кто настороженно относился к Советскому Союзу. Создание этой газеты было, бесспорно, одним из самых гениальных решений Конторы. Раньше в обязанности Партса входило изучение настроений в среде эмигрантов — ностальгия и возрастающее недоверие к родине, — но сейчас ситуация изменилась. Может быть, стоит предложить органам сфабриковать объявления тоскующих родственников на страницах “Кодумаа” для поиска свидетелей по делу лагеря Клоога. Кто-то всегда что-то знает, знает кого-то, кто знает что-то, а Партсу доверяли, он человек, который прошел через Сибирь, он не принадлежал ни к какой партии и был награжден Лайдонером.
Лишь в отношении Айна-Эрвина Мере он ошибся. Когда у Партса спросили о том времени, когда Мере возглавлял Группу Б, ему не стоило преувеличивать их близость — но кто же тогда мог знать, что Мере откажется от сотрудничества с Конторой. Решение было крайне неожиданным еще и потому, что в Комитете госбезопасности обнаружилась информация, которая помогла бы его продвижению: до прихода немцев Мере работал чекистом в Народном комиссариате внутренних дел. Партс получил разрешение на обнародование этого факта в ходе переписки с Мере, или, точнее, с Мюллером — именно под таким именем Мере значился в годы работы в НКВД. В своем письме Партс вспоминал о встречах у старой мельницы и игриво называл своего друга Айн-Мюллером. Мере так и не ответил на это письмо, что было с его стороны невероятной глупостью. Партс нисколько не сомневался, что мог бы добиться лучших результатов, если бы ему позволили посетить майора в Англии, но нет, ему разрешили только писать. Англия же не согласилась выдать Мере Советскому Союзу. Больше таких неудач не будет. Партс позаботился о том, чтобы его свидетельство по делу Айна-Эрвина Мере не было опубликовано в “Кодумаа”, хотя в целом судебный процесс освещался довольно широко. Это могло испортить образ, созданный Партсом для зарубежных друзей по переписке, — они не верили в советское правосудие.
Казалось чудом, что Роланда до сих пор не нашли и даже не искали, хотя его имя черным по белому значилось в списках концлагеря Клоога, — ведь всех тамошних заключенных, выживших, но избежавших принудительной эвакуации в Германию, подозревали в шпионаже. Поэтому Партс наверняка будет не единственным, кто пустится на поиски Роланда, но ему нужно найти его раньше, чем оба они окажутся на одной и той же скамье подсудимых. Теперь, когда деяния фашистов рассматривают в микроскоп, свидетелей по делу концлагеря Клоога разыскивают особенно тщательно. Партс знал это как никто другой. Никто не укроется. Работа над книгой послужит прекрасным прикрытием, чтобы найти Роланда.
1963 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
Марк был типичным представителем фашистских выродков”, — Партс попробовал на вкус написанное предложение. Поезд задребезжал в окнах и нарушил заданный ритм, медленно растущая возле “Оптимы” стопка бумаги задрожала. Предложение было емким и содержало достаточно сильный заряд, но при этом оставалось холодноватым, не способным пробудить эмоции. Кошмары, читатели должны увидеть кошмары. Поэтому людоедство было гениальной находкой Мартинсона, хотя гением Партс бы его не назвал. Нет такого ребенка, в чьи сны не пробрался бы людоед, а следы столь раннего переживания практически невозможно стереть из памяти, никто не сможет изменить сформированные в детстве представления о людоедах. Эрвин Мартинсон одним словом повернул историческое колесо в полезную для отдела сторону. Одним-единственным словом! Чувство сильнее разума, об этом в Конторе знали. Чувство способно победить здравый смысл, но для этого сначала надо пробудить чувство. Партс вытер испачканные в пастиле пальцы, заправил лист бумаги с копиркой в машинку и просмотрел последнее издание справочника по запрещенной информации. Товарищ Порков заколебался, протягивая брошюру Партсу, но все же счел его достойным ее получить. Тут были списки слов, вызывающих эмоции: негативные в одной колонке, позитивные — в другой. Сначала Партс думал, что такие жесткие требования не позволят ему развить свой собственный язык, отточить мастерство, но в конце концов соблюдение правил оказалось делом привычки: все вредное отсеивалось само собой.
