Старушки.
Бутерброды с колбасой, толстые ломти, отрезанные тупым ножом, у коричневой реки.
Петр, смеющийся, среди зимы.
Петр, смеющийся, на ветру.
Кто-то снимает Петра на пленку.
Светло-зеленая листва.
Петр смотрит на меня, он гладит меня по голове, он гладит меня по голове, рука теплая, он идет на кухню, за новой сигаретой.
На стене вход в парадную, его парадную, дом. Все красивое, далекое. В комнате все те же обои, кажется, зеленые и цветастые, на стенах тарелки, исторические мотивы. Гардины, пышные растения, пеларгонии. И еще, на фоне обоев.
Две девочки.
Длинные волосы.
Шелковые банты.
Бледные, серьезные.
Отчетливые.
И за ними — женщина.
Чайная чашка в цветочек.
Петр возвращается.
Фильм продолжается.
Много домов, переулков.
Голуби на площади.
Петр снова смотрит на меня. Он выключает проектор и вынимает катушку с фильмом. Кладет ее на пол. Смотрит на меня. Он сидит рядом. Теперь — на сантиметр дальше, чем прежде. Все еще тепло.
Даже через колготки.
Он все еще смотрит на меня. Курит. Запах, его широкие пальцы.
В комнате тепло. Петр снимает очки. С коричневыми дужками и толстыми стеклами. Четырехугольные. Как экраны телевизоров. В комнате с обоями. Он держит их в руке. Сидит неподвижно.
Я смотрю в окно.
Его глаза как треугольники, совсем теплые.
— Do you have children?[59] — спрашивает он.
— No,[60] — отвечаю я.
Вечер. За окном без занавесок — город, огни, зеленые и белые.
22
Но погодите, еще не пора.
23
Мы идем к автомобилю, «ма-ши-на».
Почти ночь, вдоль больших дорог поблескивают лужи. Вдалеке уже видны, проступают во мраке светящиеся красным наручники. Он мог бы оставить меня у подъезда и уехать домой.
Но он не уезжает.
Я открываю дверь, мы заходим в мою прихожую. У него нет верхней одежды, пальто висит дома на крючке. Он надевает его крайне нерегулярно, не знаю почему. Садится на диван, источая запах, который остается в обивке после его ухода. Табак. Тяжелые металлы.
Я сажусь на краешек кресла.
Думаю, что он скоро уйдет, что он уйдет.
Он не уходит.
Я размышляю, стоит ли варить кофе.
На дворе пусто.
— Can I?[61]
Он достает сигарету. Обычно он не спрашивает. Я киваю. Приношу пепельницу.
Он откидывается на спинку дивана.
Стряхивает пепел.
Ночь. Я иду в ванную, чтобы переодеться. Надеваю пижаму, мягчайшую, аккуратно складываю дневную одежду. Чищу зубы. Иду в спальню. В гостиной светятся огоньки сигарет. Я ложусь. Белье холодное, тугое. Я неподвижно лежу на спине. Закрываю глаза. Я не усну.
Когда сигарет больше нет, он идет в туалет и мочится, точно как Даниэль в туалете этажом выше.
Мощная струя, с большой высоты.
Ярко-желтая.
Почти коричневая.
Потом он приходит и ложится рядом со мной.
Сначала я думаю о насильниках, об изнасилованиях.
О животных, о коже.
На секунду, за моими опущенными веками, он будто склонился надо мной, посмотрел на меня, его дыхание, теплое.
Его глаза блестят в темноте.
Ближе к утру он засыпает.
На рассвете падает снег.
Идет снег.
И не перестает.
На моем одеяле лежит ломоть желтого света.
В освещенной комнате танцуют пылинки.
Я надеваю шерстяные носки и осторожно ступаю, чтобы не разбудить.
У меня мягкие ступни.
В зеркальном отражении я вижу морщинки у рта.
Тонкие.
Хрупкие.
Из спальни доносятся звуки, живые.
По утрам я варю кофе.
Целый кофейник, каждое утро.
Можно разделить на двоих. Можно и еще сварить, если понадобится.
Он просыпается после обеда, быстро и тихо.
За окном падает снег, большие хлопья.
Его шаги в квартире.
Мощные ступни.
Лапы.
Он заходит на кухню и достает сахарницу.
Садится за стол напротив меня.
Я еще не оделась, сижу в пижаме, мягчайшей.
Все равно уже почти вечер.
Кофеварка шипит и урчит.
— Айя, — произносит он.
Я наливаю ему кофе.
В чашку с брусничинами.
У меня мягкие-премягкие руки.
Я хочу, чтобы он что-нибудь спросил у меня.
Чтобы спрашивал меня.
Он выпивает кофе с пятью кусками сахара в два глотка.
Звучно ставит чашку на стол и качает головой.
— Too weak, too weak, — смеется он. Видно потемневший зуб. — One day I will make you coffee that is so strong that you will never get over it.[62]
Он смеется, он вечно смеется. Ему нет дела до потемневших зубов.
Однажды он сварит мне такой крепкий кофе, что я не приду в себя.
Но сейчас ему нужно заводить машину.
Чтобы уехать.
Поиграть у своей палатки.
Заработать денег, чтобы отвезти домой.
В Питер.
Я знаю, что у него шершавые ладони.
На этот раз он не гладит меня по щеке.
Вообще не гладит.
Просто уходит. Может быть, напевая.
III
1
Вот она, правда.
В облаках, достаточно влажных и холодных, вокруг точек концентрации — например, пылинок — образуются снежные кристаллы. Начинается все с того, что водяной пар конденсируется при температуре ниже точки замерзания. Несколько водных молекул смерзаются, образуя кристалл, сердцевину шестиугольной снежинки, которая постепенно растет, геометрически, симметрично присоединяет к себе окружающие в горизонтальной или вертикальной плоскости частицы, наращивает массу. Потоки воздуха переносят растущий кристалл с места на место, по вертикали в облаке (иногда и по горизонтали). Части облака разнятся влажностью и температурой, что отражается в кристалле, в обиходе уже называемом снежинкой. В конце концов снежинка настолько тяжелеет, что падает на землю. И в каждой из них необратимо, неизбежно отражены все свойства родного облака и обстоятельства падения.
Каждая снежинка как письмо с небес.
Из недостижимых слоев атмосферы в самой вышине.
Во время долгого пути снежинка сталкивается с другими снежными кристаллами, подтаивает, одна или вместе с другими, снова застывает. Чем больше столкновений, тем больше материала для метеорологической науки.
И поскольку маршрут каждой снежинки необратимо, неизбежно индивидуален, то каждая снежинка (как уже было сказано) не похожа ни на одну другую.
(Но все же: у снежинок нет души, как у растений. «То imagine an individual soul for each and any starlet of snow is utterly absurd, and therefore the shapes of snowflakes are by no means to be deduced from the operation of soul in the same way as with plants».[63] Растения же производят впечатление одушевленных, но вследствие недостаточного опыта я воздержусь от изложения собственного тезиса.)
Заключения экспертов, глава 44:
«Если, говоря об идентичности, мы подразумеваем, что две снежинки будут казаться совершенно одинаковыми невооруженному глазу, тогда это не исключено.
Если же речь идет об идентичности на молекулярном уровне (абсолютно равное количество молекул воды, расположенных совершенно одинаковым образом, а также имеющих одно и то же количество изотопов, спинов и т. д.), тогда вероятность подобного происшествия стремится к нулю».
За занавеской что-то шевелится, на этот раз близко, еще ближе, пар и прижатые к стеклу губы, примерзшие, оставляют после себя следы плоти.
Другая картинка, ниже. Солнце и ветер, яблони, потрескавшийся на солнце асфальт и, может быть, поле, может быть, это поле, вдалеке, и кто-то на желтом велосипеде с музыкальным футляром на спине: в школе уже начались уроки, в музыкальной тоже.
Простые, ясные цвета.
Где-то кто-то кого-то ждет.
Вот она, правда, она написана черным по белому, в книге о снеге (срок возврата давно пропущен).
В самом снежном районе Вермонта однажды жил человек по имени Уилсон Бентли. В течение сорока лет он фотографировал снежинки.
«Фотографировать снежинки не самое сложное занятие, — пишет он в научной статье 1922 года „Photographing snowflakes“. — Разумеется, решающую роль в этой работе играет географическое положение. Лишь проживающие в арктическом климате и в краях с долгими и суровыми зимами могут рассчитывать на результат. Северные и западные ветры приносят снежные кристаллы самой красивой и совершенной формы: the western quadrants of widespread storms of blizzards,[64] стрелка барометра между 29,6 и 29,9, медленно двигается вперед.
Когда идет снег, я стою у открытой двери своей холодной комнаты и смотрю, как снежинки опускаются на простую черную деревянную плашку. Если передо мной оказывается нечто многообещающее, я сразу замечаю. Если же выпавшие снежинки не представляют собой ничего особенного, я смахиваю их с плашки индюшачьим пером, освобождая место для новых. Красивые экземпляры я переношу на предметное стекло, чтобы исследовать под микроскопом. Но действовать нужно быстро! В моем кабинете лютый холод, однако снежинкам грозит не только таяние, но и испарение. Впрочем, я обнаружил, что процесс таяния можно замедлить на несколько секунд, если окружить главный экземпляр несколькими снежинками. (Это происходит в силу того же явления, что удерживает от таяния большую часть выпадающего на землю снега. Если достаточное множество снежинок испарилось, наполнив ближайший слой воздуха влагой, то испарение остальных снежинок приостанавливается.)»
