21
Но еще раз, еще раз в дверь звонят. За окном его «ма-ши-на», автомобиль. Он немногословен, я знаю лишь, что мы едем к нему домой. Не туда, где его настоящий дом, не в Питер — до него 456 километров мимо озер, приграничных станций, на юго-восток. Его временный дом в пригороде, однокомнатная квартира с соседями. Я ни разу не бывала в этих краях, не знаю, куда мы едем. Просто сижу в машине, пахнущей глинтвейном. Сижу в колготках. На нем старое пальто, коричневое, с овечьим мехом на отворотах, оно расстегнуто. На этот раз мы не курим. Он барабанит пальцами по рулю. И по дороге барабанят даже не тонкие пластинки, а что-то мокрое — сейчас оттепель, все тает, скоро все растает — но и не капли дождя, а что-то среднее, beyond plates. Многоэтажки длинные и серые, машины на парковках в коричневых пятнах. В подъезде пахнет линолеумом, а его пальцы — когда оказываются близко, в лифте, — пахнут табаком и машиной. Лифт автоматический, он снабжен памятью. Если вызвать его, когда он занят, то он вернется на твой этаж, как только освободится. В нем нет решетки, нет скамейки. Здесь нельзя присесть. Вся стена изнутри зеркальная. Мы стоим — один, другая. Я смотрю на алюминиевые двери, скользящие мимо нас, вниз. На стене табличка:
In emergency press the alarm button until green light flashes. When the amber light illuminates you are connected to the KONE service center.[51]
В квартире три матраса и несколько спальных мешков на полу. На полке для шапок ничего нет. Петр вешает пальто на крючок, отпихивает матрасы ногой в угол и жестом приглашает войти.
Входи.
— Voilà madame.
Он закуривает, глядя на меня.
У него черные глаза.
Я вхожу следом за ним.
В кухонном закутке на полу лежит большая коробка. На карнизе болтаются зажимы без гардин, в окно струится резкий серый свет. На стене висит открытка. На ней Элвис, настоящий, тот же, что в книге, что на листовке, он юн и строен, он поет под гитару. На другом снимке, нечетком, Петр, женщина в платье с блестками и здоровяк. Они обнимаются, радостные, на фоне листвы.
На потолке висит электрическая лампочка. Петр ее включает, свет в комнате желтеет.
Он рассказывает, что живет здесь с Женей, старым другом из консерватории, и иногда Ванессой (женщина с блестками). Теперь Женя продает каштаны, а Петр играет на аккордеоне. Сезонами, в этом городе, уточняет он. Ради заработка. Свой первый инструмент, скрипку, он оставил дома.
— Элвис на скрипке — спасибо, не хочу. It don’t swing.[52]
Третий продавец каштанов, Костя, сейчас живет не здесь, а у какой-то девушки. Петр пожимает плечами.
Он стряхивает пепел в банку из-под ананасов. Разводит руками.
— But I miss Piter.[53]
Сегодня он не стал покупать сосиски. Он скучает по дому. Но напевает и кипятит воду в кастрюльке, зажигает огарок свечи и ставит на стол в пашотнице, окружив газетами. Я стою у картонной коробки. Потом сажусь. Он напевает, глядя на пузырьки, они гудят, лопаются.
Петр достает банку растворимого кофе, кладет в воду, подает мне первую чашку.
Кофе крепкий.
Потом мы сидим, свеча горит.
Вдруг ему что-то приходит в голову.
— We could watch films. I could show you something.[54]
Он быстро встает, завешивает окно спальными мешками, перекинув их через карниз. Они скрывают лишь половину окна. Становится чуть темнее.
— Wait.[55]
Некоторое время он ищет что-то в платяном шкафу в прихожей и, наконец, достает проектор. Большой и черный. Впереди большая линза, через которую проецируется изображение. Петр, прищурившись, дует на нее. Достает из заднего кармана очки, которых я раньше не видела. Четырехугольные, с коричневыми дужками и толстыми стеклами. Петр надевает их, они скользят вниз, к кончику носа. Продолжая щуриться поверх очков, он достает полиэтиленовый пакет, роется в нем, достает содержимое: катушки с пленкой, двадцать три штуки, складывает на пол возле ног, внимательно рассматривает каждую. Сортирует, раскладывает в две кучки. На полу, на матрасах мягко. Тепло. Вокруг. Я снимаю сапоги, сижу в колготках. В красивых колготках. На матрасе. На соседнем сидит Петр, очень деловой. Вдруг он что-то восклицает, хватает одну катушку, подносит к очкам, смеется.
— Ну давай!
Петр вставляет катушку в проектор, надавливает, чтобы прочнее сидела, счищает грязь предметом, найденным на полу, — вязальным крючком. Наконец, нажимает на большую кнопку внизу.
Загорается лампа проектора.
На потолке высвечивается большой белый квадрат.
Петр поворачивает ручку, вперед.
Движение сопровождается звуком вращения.
Что-то крутится, крутится колесо.
Квадрат на стене все еще белый.
Петр устанавливает картинку, поворачивает ручки.
Квадрат становится меньше, четче.
Вдруг видно серую массу, переменчивый свет, небо.
Петр закуривает, идет к окну, поправляет один из мешков.
— Черт возьми!
Он возвращается. Ложится рядом со мной, вытянувшись во всю длину, опираясь на правый локоть. Резко толкает проектор, сигарета в уголке рта. Пепел сигареты падает на пол между матрасами. Картинка вздрагивает.
И вот.
На стене.
Это Элвис.
Настоящий.
— Элвис, — говорит Петр. — Look.[56]
Это Элвис. Не худой и не юный, у него широкие черные бакенбарды, он одет в белый обтягивающий комбинезон с золотой вышивкой на груди. У него за спиной целый оркестр, перед ним море разодетых зрителей, сидящих на своих местах. Вокруг него и всего изображения — рамка телевизора, кнопки, а за телевизором обои, кажется, зеленые и цветастые.
Из всех звуков слышно лишь жужжание катушки, которая вращается вперед, вперед.
— Rapid city, — говорит Петр. — The twenty-first of June, 1977.[57]
The last tour.
Это огромный концерт, теперь вся публика аплодирует, все встают. Элвис что-то говорит, но нам слышен лишь звук катушки. Его губы шевелятся. На секунду становятся видны лица зрителей, они смеются. У Элвиса черные глаза. И вот он их закрывает.
— Unchained melody, — говорит Петр. — Смотри.
The last song.[58]
Элвис сидит с закрытыми глазами, на стуле за пианино, на самом краешке, на краю моря.
И Петр поет, пока Элвис шевелит губами.
Oh my love, my darling,I’ve hungered for your touch a long, lonely timeAnd time goes by so slowlyAnd time can do so muchAre you still mine?
На матрасах тепло. Я молчу, мне тепло, голос Петра заполняет все уголки комнаты.
Oh, my love, my darling,I’ve hungered for your touch a long, lonely timeAnd time goes by so slowly,And time can do so much,Are you still mine?
I need your love.I need your love.God, speed your love to me.
Lonely rivers flow to the sea, to the seato the open arms of the seaLonely rivers sigh, wait for me,wait for meI’ll be coming home,Wait for me.
Oh, my love, my darling,I’ve hungered for your touch a long, lonely timeAnd time goes by, so slowly,And time can do so much,Are you still mine?
I need your love.I need your love.God, speed your love to me.
На стене — Элвис крупным планом, его рот. Он не смотрит на публику, он сидит, закрыв глаза. Во время пения все его большое, белое тело будто бы наполняется, лицо разглаживается, а затем, с выдохом все прекрасное и печальное струится к слушателям. Здесь, в комнате поет Петр, наполняя ее целиком, но я не знаю, для кого он поет. Его взор далеко отсюда, он повторяет жесты Элвиса на стене, играет на воображаемой гитаре — может быть, все это репетиция, Петр словно поет для себя. И за спиной у него невидимый оркестр, он слышит каждый инструмент, каждую ноту.
Элвис неподвижно сидит, его глаза все еще закрыты. Он не спешит открывать их. Публика снова аплодирует, встает и аплодирует еще больше, и Элвис будто просыпается, улыбается и кивает. Он встает, берет один из своих шелковых шейных платков, утирает им пот со лба и бросает в публику. Платок летит дугой, как птица. Тысяча рук простирается за ним, тысяча ртов кричит.
Петр смотрит на меня.
Улыбается.
Кажется, я тоже.
На матрасах тепло.
Вокруг него всегда — тепло.
На стене перед нами продолжается беззвучный фильм. Публика беззвучно аплодирует, немые рты кричат, мне слышно лишь дыхание Петра, легкое и быстрое, горячее. Элвис стоит, стоит, ждет, телевизор мерцает на фоне обоев. Картинка дрожит.
Потом все меняется.
Быстро возникает новое изображение.
Другое изображение.
Мерцающее.
Река.
И город.
Свет и фонари, двор.
Старушки.
Бутерброды с колбасой, толстые ломти, отрезанные тупым ножом, у коричневой реки.
Петр, смеющийся, среди зимы.
Петр, смеющийся, на ветру.
Кто-то снимает Петра на пленку.
Светло-зеленая листва.
Петр смотрит на меня, он гладит меня по голове, он гладит меня по голове, рука теплая, он идет на кухню, за новой сигаретой.
