Утка не реагирует.
Пальцы на ногах застывают от влаги. Проезжает трамвай номер три. В центр, к «Стокманну». Но мне, кажется, ничего не нужно? У меня все есть. Молоко, масло, хлеб. И вполне еще съедобный помидор.
17
Я не жду. Я просто живу дальше.
Новый день, звонок в дверь.
На этот раз не так глухо, почти привычно.
У меня грязные очки, я и не одета толком.
Я не ждала.
Накидываю пальто поверх ночной сорочки.
Это Петр.
Он предлагает прогуляться и поесть сосисок.
Говорит, что его друзья не здесь.
Что они уехали домой, в Питер.
Домой.
К семьям.
На выходные.
Но он экономит, поэтому остался.
Он сообщает, что готовит отличные хот-доги, и заходит в мою прихожую.
I can make sausage.
«Со-си-ска».
У него в руках сверток с цветком, который он протягивает мне.
Я беру, несу на кухню.
Затем иду в ванную, снимаю пальто, надеваю блузы и шерстяные штаны, протираю очки. В прихожей натягиваю на себя свитера, верхние штаны, шапки и войлочные туфли.
Снова пальто. Теплые наушники.
Похолодало.
Он ждет, ничего не говорит.
На нем один лишь свитер, кажется, изъеденный молью.
Это свитер Жени, узнаю цвет.
Через дыры видно рубашку.
Коричневые, сильно расклешенные брюки. В них задувает злой холодный ветер.
Я хочу дать ему еще одежды. Пару рукавиц. Или какое-то пальто.
— Come, — говорит он, уже у двери. — Пойдем.
Пойдем.
Мы проходим через ароматы жаровни, к застывшим строительным машинам на Боргбаккен. Мы проходим там, где летом зелено. Воскресенье, автомобилей нет. Трамваи пусты. Идем к Утиному парку, за которым — поезда. Высокие травянистые холмы укрыты снегом. Кое-где виднеются буро-зеленые прогалины. В фонтанах нет воды, цементное дно обнажено, утки в иных краях.
Мимо нас за спящим садом проносятся поезда.
В Ювяскюля, в Москву.
«Санкт-Петербург».
Питер.
Кто знает, тот поймет.
И велосипеды на велосипедной дорожке, быстро, быстро вниз по ледяному склону, без шлемов и без падений.
Мы забираемся на гору, по самой крутой тропинке. Там беседка, стены которой испещрены черными надписями.
Город как на ладони.
Небо темно-серое по краям.
В кафе под названием «Яблоко» я пью чай, Пётр — пиво. Мы сидим у окна. Мимо нас проходит пожилая дама с таксой. Мужчина с коляской. Чай вкусный, обычный чай. Я допиваю, и Петр просит еще кипятка, чтобы я заварила еще чашку с тем же пакетиком.
Кипяток стоит двадцать центов.
Петр открывает бумажник, внутри две фотографии. Две фотографии в открытом бумажнике, лежащем на столе.
Две девочки.
Большие глаза. Серьезные.
Длинные волосы.
Темнеет, мы идем домой. В магазинчике рядом с Сибиллой мы покупаем сосиски для хот-догов. Сегодня Сибилла голая, тело твердое и блестит. На полках позади нее — плетки и острые серебристые предметы, пыльные коробки с играми «Прелюдия» и «Игра для смелых». Округлый бугорок между ее ног совершенно гладок. Бежевые глазные яблоки смотрят сверху вниз из-за густых длинных ресниц.
Мы стоим рядом у магазинчика, Петр покупает две пачки сосисок и варит их у меня дома, пока они не лопаются, став удивительно толстыми. Я жду, сидя на кухонном стуле. Кетчупа у меня нет, в холодильнике почти пусто, и срок годности горчицы истек 3 марта 1999 года. Петр хочет приправить сосиски. Я протягиваю ему перечницу. Получается вкусно. Позже вечером Петр обнаруживает на машине квитанцию о штрафе за неправильную парковку, хотя сегодня воскресенье. У него озадаченный вид, но когда он гладит меня по щеке, я чувствую его шершавую ладонь, и он едет домой или куда-то еще, а я долго сижу у кухонного стола. Открываю цветочный сверток. Это роза в горшке. Красная. Я ставлю горшок посреди стола. Он черный, пластмассовый. Это первое растение у меня дома.
После я мою посуду.
18
Каталоги настаивают:
«Raspberry Sundae»
«Madame Jules Dessert»
«Bowl of Beauty»
Малиновый пломбир, десерт мадам Жюль и чаши красоты. Под ворохом неиспользованных бланков заказа, сохранившихся с прошлых лет. Это пионы, но удивительно похожие на розы, широкие, с бесчисленными лепестками разных оттенков, семь цветов на стебель.
Первый в мире лунно-желтый пион называется «Хуан Цзинь Лунь», золотое колесо, «редкий сорт, доступный специалистам», он светится, светло-желтый, полупрозрачный.
Пион хорошо сочетается с ирисом, например, «Celebration Song» или «Before the Storm», черным, тем, что пахнет спелой сливой.
И первоцветы, Primula veris, которые распускаются желтыми звездными парашютами.
Чтобы получить все это, нужно лишь верно вписать номера в клеточки и опустить бланк в почтовый ящик, любой.
Я вырываю бланк из каталога, кладу в сумку.
В кафе на пятом этаже за прилавком стоит девушка с полосатых колготках, ее зовут Молли. Витрины блестят, ценники безупречны и без орфографических ошибок. За чистыми столами сидят люди, разные, даже с детьми, в зале гул и смех, гул и смех, несмотря на ранний час. Эти звуки кажутся чужими в помещении, привыкшем к молчанию, и запахи — мастики и кардамона.
За спиной девушки теперь кофейная машина с воронками и трубками.
Я выпиваю чашку. Кофе брызжет из машины иссиня-черной струей. Капли кипятка шипят там, где трубки спаяны между собой.
Кофе не горчит, не кажется недожаренным, как раньше. У него вкус кардамона, он густо-черный. Я сажусь за стол, первый попавшийся, где сидят дети. Они едят пончики с джемом, роняют крошки. Смеются, звенят посудой.
Я закрываю глаза, и перемены тотчас же становятся не так отчетливы, темный глоток не обжигает. Лишь чуть-чуть, позже, у самого горла.
В другом городе мамаша сожгла себя и двоих маленьких детей, сначала зарезав их ножом.
Еще в одном городе два мальчика провалились под лед и утонули, пока мама меняла подгузник младшему, всего одну минуту, она уже была готова выйти.
Ребенок Софии теперь спит в доме.
Оставишь на улице — кто угодно может взять, обидеть.
Кто угодно может разбудить, окликая ребенка из туманной пыли.
Но сейчас не май, не январь, сейчас март, и все будто просыпается, правда.
Я иду в обход, иду другим путем и, наконец, нахожу ту зимнюю дорогу за зданием тюрьмы. Я прохожу мимо порта, мимо зеленых и красных контейнеров, мимо фрахтовых компаний, мимо столовых, автобусных депо, статистических бюро. На низких зданиях вывески вроде «Cargo», «Tax free» (ТАКС ФРИ), «Aberdeen Property Services», «Lihapiha». По ухабистым дорогам едут грузовики, без кузовов и погрузочных платформ, заезжают на площадки оптовых баз, непривычно куцые, а посреди тротуара раздавленный плод манго, желтый.
A squashed mango.
Чтобы поскользнуться.
Такие дела.
Осенние цвета.
Я иду дальше, в незнакомый район, мимо огородов и домиков, мимо обледеневшей стены. Вижу робкие попытки растений проклюнуться, вижу долину.
Ледяные капли на кончиках ветвей.
Бланк у меня в сумке, номера в памяти.
«Ballet skirt», «Rose O’Grady» и белоснежная «Madame Plantier».
Я думаю о весне. О том, как высажу георгины. Наконец-то высажу клубеньки, спавшие всю зиму. Под окнами восьмого отделения, где неизлечимо больные. Высажу, как только прекратятся ночные заморозки, чтобы цветы успели распуститься уже этим летом. Белые георгины. Как символ. Символ новых жизней, новых надежд и прочего. Состояние почвы оптимально, степень дневной освещенности же следует исследовать дополнительно.
Есть георгины под названием «Nuit d’été», «Kelvin Floodlight» и «Цуки Йори Но Сиса» («Посланник луны»). Розы под названием «Ingrid Bergman» и «New Dawn».
Сидя в каком-то кафе, я ставлю отметки в клеточках, вписываю номера.
«Harvest Moon», «New Dawn».
Иду мимо оранжевых почтовых ящиков.
Я не жду, у меня дома роза в горшочке, на столе. Она еще красная. Я ложусь. Укрываюсь пуховым одеялом, я сплю, сплю. А за окном, совсем близко, тень. Ребенок. На стекле, вокруг его рта, пар. Входи, входи, смеюсь я во сне, я знаю, кто ты.
19
Однажды мы встречаемся, возле «Стокманна», у него на плечах шарф, рука теплая, и когда смеется — глаза как треугольники.
20
И будь я в Англии, в рыже-коричневой каменной башне, в спящем саду, зимой; чашка чаю на подносе, вода с медом, горячая, во рту градусник, может быть, небольшой жар, в ногах водяная грелка, в сквозливой башенной комнате. Абсолютное тепло в сквозливой башенной комнате, в зимнем саду.
21
Но еще раз, еще раз в дверь звонят. За окном его «ма-ши-на», автомобиль. Он немногословен, я знаю лишь, что мы едем к нему домой. Не туда, где его настоящий дом, не в Питер — до него 456 километров мимо озер, приграничных станций, на юго-восток. Его временный дом в пригороде, однокомнатная квартира с соседями. Я ни разу не бывала в этих краях, не знаю, куда мы едем. Просто сижу в машине, пахнущей глинтвейном. Сижу в колготках. На нем старое пальто, коричневое, с овечьим мехом на отворотах, оно расстегнуто. На этот раз мы не курим. Он барабанит пальцами по рулю. И по дороге барабанят даже не тонкие пластинки, а что-то мокрое — сейчас оттепель, все тает, скоро все растает — но и не капли дождя, а что-то среднее, beyond plates. Многоэтажки длинные и серые, машины на парковках в коричневых пятнах. В подъезде пахнет линолеумом, а его пальцы — когда оказываются близко, в лифте, — пахнут табаком и машиной. Лифт автоматический, он снабжен памятью. Если вызвать его, когда он занят, то он вернется на твой этаж, как только освободится. В нем нет решетки, нет скамейки. Здесь нельзя присесть. Вся стена изнутри зеркальная. Мы стоим — один, другая. Я смотрю на алюминиевые двери, скользящие мимо нас, вниз. На стене табличка:
