Общество не сумело создать нравственного идеала человека новой эпохи, а революционеры это сделали с успехом. Те же, кто не стал революционером, разочаровавшись как в умирающем патриархальном мире, так и в наступающем буржуазном, уходили в спиритизм, наркотики и декадентство. Хрупкие и ранимые натуры – просто стрелялись.
Не царь и министры, не помещики-фабриканты, не департамент полиции виноваты в том, что пришли большевики, а все глупое, наивное, сентиментальное русское общество. Ладно уж не поняли скандального Арцыбашева и его пугающего Санина! Так ведь не поняли и предостережения прозорливого Достоевского; не поняли и здорового рационализма Чехова: пора, пора, братцы, рубить старый вишневый сад, гнать его никчемных слезливых обитателей в шею! Не уразумели русские головы, что не к бунту призывал писатель, а внушал мысль о целесообразности нового буржуазного строя – власти здоровых, сильных, прагматичных людей. Кто, как не они, должны были остановить смуту? Нет же, мы солидарно, по помещичьей, интеллигентской и разночинно-нигилистской привычке считали всех оборотистых деловых людей ворами, презирали всякое изобретательное начало. В итоге право на все передовое осталось за бунтовщиками. Общество само сделало им такой подарок.
– К каким все же любопытным выводам приводит дорожное чтение! – со смехом воскликнул Андрей.
Старицкий тоже расхохотался, вскочил на ноги и прошелся по комнате.
– Понимаю твой сарказм, – махнул он рукой, – однако мне ничего не остается, как предаваться чтению и философским размышлениям. Не так давно мой упрямый злобный ум был загружен составлением всевозможных подленьких преступлений, а теперь – пожалуйте: он в бездействии! Благоволите, милостивый государь, внимать результатам работы моего скудного ума в новых, нетипичных для него условиях.
– Тоже мне, профессор Мориарти, гений преступлений! – хохотнул Рябинин. – Хочешь честно, как раньше?
– Ну давай!
– Вся твоя бравада, разбойная романтика, ум, здоровый цинизм и деловитость меркнут в сочетании с преступным прошлым. А потому ты смешон и жалок, как ярмарочный фигляр из всем давно наскучившей пьески.
Старицкий устало опустил руки и присел на кончик стула.
– Все мы, Миша, жалки… И ты – не исключение, – глухо проговорил он. – Бравируем, воодушевляем себя, обманываем… Пытаемся побыстрее и с меньшими потерями пережить нелегкие времена.
Георгий взглянул на часы:
– Умаялся я что-то с дороги, спать хочется. Давай хлопнем чайку и – расходиться.
Глава XIII
В то время как губернский город с нетерпеливым и несколько злорадным интересом ждал начала судебных разбирательств над хозяйственниками и прокурорами, население сельской глубинки волновали совсем другие заботы. Деревня, забытая прессой, «общественным мнением» и вниманием властей, упрямо ждала ответа на давно поставленный вопрос: будут ли увеличены закупочные цены на урожай. Без шума и крикливой суеты собирались в сельских и волостных Советах угрюмые мужики; мяли в заскорузлых натруженных руках шапки, вздыхали и пожимали плечами. Явное нежелание властей рассмотреть многочисленные просьбы уже начинало раздражать крестьян. Непогода, вынужденное безделье и неопределенность подливали масла в огонь. Разбухшие, ставшие непроходимыми дороги прервали сообщение многих деревень с уездными центрами, куда доселе худо-бедно выливались эмоции крестьянских депутаций. К волостным же органам власти мужики перестали обращаться еще в начале сентября – там только рекомендовали искать правды в вышестоящих инстанциях и призывали к сознательности.
Те из местных партийных и хозяйственных руководителей, кто получше знал крестьян, понимали, что для начала открытого возмущения достаточно малейшего повода. Однако губком молчал и не давал директив, а действовать на свой страх и риск приученные к жесткой административной дисциплине функционеры не решались. Хитрые и прозорливые аппаратчики просились в отпуска, на партучебу или сказывались больными. Луцкий и не знал, что добрая половина его «уездной гвардии» заблаговременно покинула рабочие места по формально уважительным причинам.
* * *
Второго октября на сборном пункте РККА в Колчевске шла будничная работа по регистрации, медицинскому обследованию и отправке в воинские части призывников. В обед списанный со строевой службы по ранению красноармеец Парамонов повел прибывших утром новобранцев в столовую.
На сборном пункте Парамонов считался личностью заслуженной и легендарной. Он прошел две войны, отличился при обороне Царицына и боях за Варшаву и, как сам утверждал, знался с товарищем Буденным. Несмотря на укороченную осколком гранаты руку, Парамонов держался браво и весьма высокомерно. Редкий военспец или медик мог отважиться пожурить сурового служаку, хотя причины для взысканий находились, и довольно часто…
Введя призывников в столовую, Парамонов объявил, что приступать к «принятию пищи», вставать и выходить из-за стола следует только по команде. Проголодавшиеся молодые парни не обратили внимания на речь Парамонова, с шумом заняли места и застучали ложками.
– А-ат-ставить! – рявкнул Парамонов. – Куда полезли, деревенщина непутевая? А ну – стройся!
Призывники с ворчанием поднялись с лавок и построились гурьбой в центре помещения.
– Па-ад-равняйсь! – наступая на парней, кричал Парамонов. – Затылок в затылок вставайте, олухи!.. Разговорчики!
Добившись стройности в рядах и тишины, Парамонов разрешил сесть за столы и «перейти к обеду». Прохаживаясь взад-вперед, он делал едкие замечания и снисходительно усмехался.
– Эва, недосол! И хлеба дают маловато… – услышал Парамонов за спиной. Он развернулся на голос:
– Кто сказал, что мало хлеба?
Призывники потупились в миски и молчали.
– Хлеба им мало! – рассмеялся Парамонов. – А не вы ли, единоличники неотесанные, его попрятали и не сдали государству? Ишь раскудахтались: «мало»! Хватит, дома вдоволь налопались, теперь за пайку попотеть придется.
– Нешто мы не работали, знаем, каково хлеб достается, – обиженно пробурчал здоровенный светловолосый парень.
– А-а ну встать! – нараспев гаркнул Парамонов. – Как фамилия?
– Куделин, – поднимаясь, ответил призывник.
– Откуда прибыл?
– Из Вознесенского.
– Та-ак, – кивнул Парамонов. – Выходит, ты у нас – труженик?
Куделин смерил его недовольным взглядом, покраснел и, надувая щеки, ответил:
– А хоть бы и труженик! С тятькой в поле сызмальства работал.
– Я вижу, как ты там работал, – злобно скривился Парамонов. – Рожу-то вон какую отъел, покуда пролетариат за народное счастье кровь проливал!
Парень нетерпеливо мотнул головой и сжал кулаки:
– Мой тятька тоже сражался! И брат старшой. И я в девятнадцатом годе нашим пособлял…
– Пособлял, говоришь… – подойдя к Куделину и схватив его за грудки, сквозь зубы процедил Парамонов. – Сколько же лет тебе тогда было, боец?
– Шестнадцать уже! – парень резко дернулся в сторону.
– Стоять. Смирно! – прорычал Парамонов. – Тоже мне, помощник сопливый. Да я с четырнадцатого года на передовой! И в гражданскую в Красную армию одним из первых вступил… Поучи меня еще, щенок… «Пособлял»! Пролетарии изо всех сил беляков били, голодные и босые, а вы, жулье мелкобуржуазное, на печи валялись, животы грели. Как удача-то к Красной армии перешла, так все вы, хитрожопые, большевиками заделались!
Он отпустил Куделина и, поправив гимнастерку, отчеканил:
– За пререкания посидишь ночку под арестом на гауптвахте, ума поднаберешься. Будет тебе урок дисциплины!
Парамонов глянул на застывшие лица призывников:
– Что рты раззявили? Заканчивайте обед, служба ждет!
* * *
Гауптвахта помещалась в небольшом сарае на краю сборного пункта. Едва стемнело, четверо односельчан Куделина выбрались из казармы и подошли к охранявшему гауптвахту часовому. Один из парней, шустрый вертлявый малый, затеял разговор с караульщиком:
– Эй, товарищ! Не разрешите ли нам дружка попроведать? Мы ему сала несем, пирогов домашних. Как уж он тама? Чай, не чужие…
– Не дозволяется, – лениво отмахнулся часовой.
– Так ведь никто не узнает! – заверил малый. – Нешто вы не человек?
Часовой огляделся по сторонам и пожал плечами:
– Мне-то что? Жалко разве? Слыхали про вашу перепалку за обедом. По себе знаю, какой нрав у Парамонова. Ничего не поделаешь – герой! Я сам тож деревенский, второй год в «комендантском» служу, понимаю.
– А вы откудова? – участливо поинтересовался малый.
– Рязанский, – вздохнул часовой.
– Хорошо, небось, тама?
– Еще бы! – мечтательно улыбнулся часовой. – Дома-то всегда лучше.
– Ну так мы пойдем, навестим дружка-то, а? – робко напомнил малый.
– А идите! – решительно кивнул часовой. – Замка на двери нету – щеколда там, так вы ее отвалите. Только опосля затворите его. Иначе…
