Вот и получается, что обманывает нас власть! Не хочет добра крестьянину, не желает его усиленья. Тут вить как в сказке: жадный мужик все сам лопал, а детишкам крохи совал; умный же себя обделял – детишкам впрок. Выросли у первого сыновья хилые да болезные, у другого же – сильные да способные. Засеяли они поле, собрали хлебушек и стали кормить старика-отца до отвала, до самой его смерти кормили и сами добро в дружбе и согласии наживали. А жадный-то отец с пропащими детьми стал горе мыкать, потому как тож состарился, ослаб. Однакось сыновьям его – себя бы прокормить, куды уж до отца-то! Ну и помер он в злобе и бесславии. И в любом государстве – так: сильно оно, коли мы, люди простые, силу имеем; долг свой не забываем да Господа Бога. Советская власть – народная. Случись, забудет – так мы напомним!
Вот и стали напоминать. Прослали ходоков с прошеньями, умоляли рассудить по-божески – повысить цены. Не захотели. Рыжиков, наш председатель, бегал туды-сюды, уговаривал, к рабоче-крестьянской сознательности призывал. А ей, сознательностью-то, сыт не будешь! Как увидали мужики, что не хотят их слушать, – закручинились. Озлобились на власть. А тут еще ребят наших обидели! Мы их в Красную армию всем обществом провожали, от отцов-матерей, от землицы родной отрывали… Негоже так с крестьянством поступать, стыдноть. Прибегли они домой: думайте, мол, старики. Как вы положите – тому и быть. Вот тут-то и разошлась деревня! Не стерпели люди, припомнили обиды: и налог высокий, и униженья в уезде – все до единого. Собрали сход, зашумели хуж, чем на ярманке. Рыжиков – опять свое, давай уговаривать. А народ ему – петицию в зубы и – за околицу взашей. Разошлись люди вконец. Наутро волостная милиция явилась – выдайте, мол, дезертиров. Тогда выходит вперед Горшков, инвалид японской войны и полный кавалер, да как заорет: «Да знаете ли вы, что такое дезертир? Как смеете сыновей наших так позорить?» Милиционеры за револьверы было хвататься, а народ их – под микитки и туды ж, вослед за Рыжиковым – за околицу. Ввечеру Гепеу уездное прискакало. Сам Мозалев – передом лезет, грозится. Вышел я к нему, как общество просило, и говорю: «За каким тут делом Гепеу? Ему положено беляков да контрреволюцию ловить, а мы – мирные граждане, советские. Неча Гепеу в Вознесенском рыскать».
Мозалев – хвать за револьвер, хотел меня в кутузку волочь. Да люди помешали. Мигом схватили они Гепеу, отняли револьверы с винтарями и спровадили в поле. С народом-то не поспоришь, народ – сила великая. Так вот, выгнали мы их и уселись покумекать: что ж нам теперича делать. Гепеу – оно понятно, еще не раз возвернется, а нам-то что? Куда ж дальше-то? Ну, Бог не выдаст – свинья не съест, как говорится. Пришлось опять, как в семнадцатом годе, подымать самооборону, караулить денно и нощно. Встала нужда и с соседними обществами снестись – бунтовать всем миром веселей. Как стемнело, подожгли на лугах стога. Сбежались мужики из Щербатовки, Бобылева, Спасского. Стали держать совет. Соседушки нас поддержали и обещались быть заодно. А утречком, на зорьке, явился Мозалев с подкреплением. Караульщики их пугнули – пальнули поверх голов для острастки. Потом они еще не раз совались, а мы кажный раз упреждали… Теперича, коли власти одумались и пошли навстречу, крестьянство, само собой, поклонится. Отрядим депутации, снизим, даст Бог, налог, помиримся. Ребятушек наших служить отправим, однако ж злоба у Мозалева на Вознесенское останется! Почует он себя обделенным, потому как гордыня его не умиротворилась; не он, вишь, сумел-таки договориться с мужиками, а Андрей Николаич. Во-от, об энтих «узелках» я и вспомнил. Не стерпит Мозалев обиды, будет нам палки в колеса втыкать. С него – станется! Найдет увертки, чтоб обвинить Вознесенское в каком-небось грехе смертном, и полетит все согласие наше с властями в тартарары.
Крестьяне понурились и удрученно засопели.
– Понимаю, что вас настораживает, – быстро заговорил Рябинин. – Однако и здесь я могу помочь. Во-первых, необходимо сегодня же выдвинуть депутатов ото всех близлежащих сел в уездную комиссию по урегулированию цен. Во-вторых, следует вернуть вознесенских призывников на сборный пункт. И их, и депутатов я лично провожу под охраной подчиненных мне кавалеристов. В-третьих, вы обязаны вернуть в село Рыжикова. Его возвращение – верный залог успеха, выражение доброй воли крестьян. Наконец, в-четвертых, осмелюсь предложить вам одну хитрость, – Андрей тонко улыбнулся. – Ежели вы, конечно, будете хранить тайну…
Мужики послушно закивали.
– …Самое лучшее для нейтрализации Мозалева – это пустить в Вознесенское и близлежащие села по два десятка подчиненных мне кавалеристов. Ежели недельку-другую у вас постоят бойцы Красной армии, вам будет не нужна самооборона. Кроме того, и губкому партии и особенно руководству территориального ГПУ станет ясно, что крестьянство не опасно, – ведь оно добровольно пригласило красноармейцев для наведения порядка. Потребность в надзоре Мозалева сама по себе отпадет.
Мужики радостно загоготали.
– Умен ты, Андрей Николаич, – со смехом махнул рукой Прокопий Степанович. – На том и порешим. А красноармейцев мы примем и на постой возьмем. Чай, не оскудеем, прокормим.
Рябинин вспомнил разговор с Черногоровым и призвал собрание к вниманию.
– Забыл, граждане, еще об одном обстоятельстве… – Он нахмурился. – Руководство ГПУ настаивает на сдаче оружия…
На миг повисла напряженная пауза, и вдруг крестьяне взорвались гневными возгласами:
– Еще чего вздумали!
– С голыми руками оставить хотите?
– Вишь, каков – оружье ему отдай! Не бывать такому!..
Прокопий Степанович вскочил и застучал кулаком по столу:
– А ну – тихо! – грозно прокричал он и мигнул Николаю.
Успокоив с помощью сына разбушевавшихся товарищей, Лапшинов смахнул пот со лба и устало опустился на стул:
– Ишь, взвились… – прямо как коршуны… Думать надоть, а не… Разве впервой велят оружье сдать? И в двадцать первом в подпольях шарили, и раньше бывало. Нешто мы не ученые?.. Предлагаю так: отдадим винтари, а охотничьи – оставим, – он посмотрел на сына. – Сколько у нас винтарей?
– Штук с двадцать «трехлинеек» и дюжина «берданок», – не задумываясь, ответил Николай.
– Вот их-то и сдадим, – развел руками Прокопий Степанович и обратился к Андрею. – Договорились?
– Принято, – согласился Рябинин. – Боевое оружие будете сдавать командирам кавалерийских отрядов, которые станут по селам. Распоряжение я отдам.
Прокопий Степанович оглядел собрание:
– Все согласные?
Мужики закивали.
– А раз так – поспешайте к своим обществам, созывайте сходы и посылайте в уезд депутации. Мы тож немедля народ соберем… Все, ступайте с Богом, дайте Андрей Николаичу передохнуть от забот.
Лапшинов позвал сына:
– Николай! Звони на сход – через полчасика и начнем.
Между тем крестьяне по очереди подходили к Рябинину, подолгу трясли руку и кланялись. Наконец, перекрестившись троекратно, вышли из избы. Разминая ноги, Прокопий Степанович медленно прошелся по горнице.
– М-да, устроили мы тебе баню, – почесав затылок, проговорил он.
Андрей облегченно вздохнул:
– Наудачу быстро управились.
– Счас Николка возвернется – велю пообедать принести, – глядя на Рябинина с неподдельной теплотой, сказал Лапшинов. – До сходу успеем. Небось, с дороги-то притомился, да и я чтой-то на грех оголодал.
– Благодарю за приглашение, однако мне нужно известить руководство и подчиненных о результатах переговоров, – Андрей поднялся.
– Брось, – отмахнулся Прокопий Степанович. – Успеется. Мы ж по-скоренькому.
Глава XVI
Слухи о волнениях в деревне довольно быстро доползли до города. Прекрасно понимая, что ухудшение отношений с крестьянством приведет к недостатку хлеба и общему росту цен, рабочие заводов и фабрик стали собираться на сходки и начали подумывать о предупредительной стачке. Потомственные пролетарии ратовали лишь за повышение заработной платы, но их голоса терялись в дружном хоре многочисленных выходцев из села, которые настойчиво требовали «уважения крестьянства» и солидарных с ним действий против власти.
Поводом к обострению и без того непростой ситуации послужила неожиданная смерть директора текстильной фабрики Поротина.
Династия промышленников Поротиных была известна далеко за пределами губернии. В 1799 году, получивший еще при матушке-Екатерине вольную, монастырский крестьянин Корней Иванов Поротин поставил у реки суконную мануфактуру. С годами кропотливыми стараниями сыновей и внуков Корнея Ивановича семейное предприятие прирастало, и к концу XIX века «Текстильная мануфактура Поротиных» являлась прекрасным образчиком крупного индустриального производства. Несмотря на солидный достаток и вес в промышленных кругах не только своей губернии, но и обеих столиц, Поротины вовсе не интересовались политикой. Они заботились лишь о жизнедеятельности своего огромного предприятия и о благосостоянии своих работников. Наряду с заграничными машинами и всевозможными техническими новшествами на фабрике были бесплатная больница, родильный дом и приют для сирот. В благодарность за уважение и заботу пролетарии глубоко почитали Поротиных. Даже Октябрьская революция не смогла изменить отношения рабочих к прежним хозяевам – фабком наотрез отказался выполнить приказ ВСНХ по национализации предприятия. Вплоть до конца 1919 года форма собственности «Текстильной мануфактуры» оставалась весьма неопределенной.
